Сложил в ящик консервы, сало, сумочки с макаронами и крупами, отнес все в палатку. Затем туда же переправил картошку, хлеб и даже флягу с молоком. Застегнул палатку и принялся за ужин.

Утром поднялся раньше Федора и принялся устанавливать печку в вагончике. Минут через двадцать проснулся Федор. Он долго лежал, искоса наблюдая за мной, затем уселся на кровать и бодрым голосом воскликнул:

— Надо же, дураки, передрались! Ты тоже хорош. Я, скажем, был выпивши, а ты чего не сдержался? В тайге так нельзя. Что, замерз сегодня ночью? А меня с похмелья хоть на Северном полюсе спать уложи — ничего не помню.

Я пропустил его слова мимо ушей и, стараясь глядеть в глаза Федору, сказал:

— Хватит придуриваться. Трезвый ты или пьяный — мне до лампочки. Дождемся Шурыги и распрощаемся. Не знаю, кто из нас уедет, но так или иначе охотиться тебе здесь не удастся.

— Продашь? — еле сдерживая себя, прохрипел Федор.

— Не знаю. Но капканы сегодня же сними, слишком много чести подставлять из-за тебя голову. И еще: с сегодняшнего дня каждый ест свои продукты. Я свое спрятал, и не вздумай тронуть. Ешь лосятину или что там у тебя в припасах имеется. Я к тебе в мешки не заглядывал.

— Ну ты даешь! — растерянно проговорил Федор. — Значит, водку мою выпили, колбасу съели, а теперь «любовь прошла, калоши жмут, и нам с тобой не по пути»?

— Вот-вот. Не по пути. А за водку ты у меня мальмы килограммов тридцать на приманку выбрал. Если по рублю — и то на шесть бутылок хватит, я же больше одной, наверное, и не выпил. Можешь считать, что мы в расчете.

Последние слова я сказал уже у порога, хлопнул дверью и ушел к скалам. Карниз под ними припорошен снегом, идти по нему опасно, да и делать там нечего. Лучше взберусь наверх и посмотрю спиннинг. Мамашкин говорил, чем выше поднимаешься над водой, тем лучше через нее видно.

По реке проплывают ледяные поля. На перекате они ломаются и, вздымаясь над водой, ярко сверкают на солнце. Я пристраиваюсь под той же лиственницей, за которой прятался от вертолета, и пытаюсь разглядеть дно Чилганьи, куда уронил спиннинг. Густая шуга лишь на мгновение открывает то россыпь камней, то лежащую под водой иву, то хвосты темно-зеленых водорослей. Спиннинга не видно. Как раз в том месте, где я его уронил, река прижимается к скалам и бежит так стремительно, что вскипает пена.

Чуть ниже по течению раздался всплеск. Смотрю во все глаза, но вижу только отраженные водой скалы, высокие лиственницы и летящую над ними кедровку. Снова плеснуло. Полукружья волн побежали к берегу, закачались собравшиеся у приплеска лиственничные хвоинки. Спускаюсь чуть ниже и сразу же замечаю несколько крупных рыб. «Пожарники». Их целая стая. Кружат по плесу, плавают туда-сюда. А посредине самка. Приклеилась ко дну и не шелохнется.

Бобков говорил, обычно на каждую икрянку приходится один «пожарник». Бывает даже меньше. Природа беспощаднее к самцам, и они чаще гибнут. Наверное, рыбинспектор все это сочинил. А может, вот здесь из-за меня все вышло наоборот. Приплыло к скалам сотни три икрянок и столько же «пожарников», я икрянок выловил, а самцы остались ни с чем.

Бросаю последний взгляд на все еще кружащих рыб и отправляюсь к стану. Из трубы над вагончиком поднимается дым. Значит, Федор дома. Наверное, варит обед. Палатка по-прежнему тщательно застегнута. Представляю, как он психовал, когда понял, что я на самом деле отделился от него.

Федор сидит у стола и внимательно глядит на меня. Под глазом у него приличный синяк, нос припух. Ну и морды у нас! Ни дать ни взять настоящие пираты с клипера «Санта-Маруся». В общем-то, вид у Федора довольно покаянный, наверняка он готов в любую минуту пойти на мировую, но я этого не хочу. Молча прохожу к своей кровати, снимаю куртку и принимаюсь хозяйничать. Приношу из палатки кастрюлю, ставлю рядом с бидончиком Федора, наливаю в нее воды.

Положеньице. Никогда не думал, что можно вот так. Рассказать людям — не поверят. С каждой минутой отчуждение между нами растет. Ходим, сопим, по очереди подкладываем дрова в печку, по очереди мешаем варево, только каждый в своей посудине.

Картошка сварилась, добавляю в кастрюлю полбанки тушенки, крошу луковицу. Наливаю тарелку, ставлю на стол и принимаюсь есть. Вскоре, с другой стороны стола, пристраивается Федор. У него какая-то каша. Гречка не гречка — что-то клейкое, серое и довольно неаппетитное на вид. Посередине стола лежит нарезанный мною хлеб, Федор машинально потянулся к куску, но отдернул руку и глянул на меня. Я молча хлебаю суп да поглядываю в разостланную на столе газету.

Поели, убрали посуду, чуть посидели и пошли к бревнам. Мы уже закончили навес и начали строить столовую. Работаем молча, Федор поднимает пилу, я сразу же берусь за другую ручку, и начинаем пилить. Обычно, когда я не мог продернуть полотно или клонил его не в ту сторону, он ворчал и, случалось, матерился. Теперь же только поднимет голову и ждет, когда я исправлюсь. Раньше мы советовались, какое бревно положить, какое оставить на потом, нынче все решает Федор. Он облюбовывает бревно, а я стою и наблюдаю, словно все это меня не касается.

Через каждый час работы у нас принято делать небольшой перекур. Здесь же ворочаем чуть ли не до полдня. Наконец я не выдерживаю, кидаю: «Хватит, что ли?» — и ухожу в вагончик. На плите в чайнике давным-давно поигрывает пузырьками кипяток. Завариваю его и, прихватив пару кружек и горсть конфет, возвращаюсь к Федору. Тот делает вид, что мой чай его не интересует. Тешет себе бревно, от усердия не отрывая от него глаз. Наливаю обе кружки, одну пододвигаю Федору. Он какое-то время машет топором, наконец откладывает его, тянется за конфетой, потом так же неторопливо берет кружку и принимается студить чай. Глянул на меня, улыбнулся, еще мгновение, — и он заговорит. Мне это ни к чему, поднимаюсь и иду в вагончик. Стоит нам помириться, через день-два все начнется сначала. Если случится попутка, уеду в совхоз. Пусть Шурыга сам разбирается. Может, он с Федором и споется, а мне эти песни ни к чему. Сую в карман кусок хлеба, прихватываю фонарик и ухожу.

В тайге совсем пусто. Сквозь долетающий от Чилганьи рокот воды прорывается свист поползня, где-то в распадке паникует дятел-желна. Обычно за каждым дятлом летает эскорт синиц в надежде поживиться у его стола. За желной же не летает никто — слишком криклив.

Сначала дорога идет рядом с Чилганьей, затем огибает похожую на скифский курган невысокую сопку и прижимается к широкому, но мелкому ручью.

На выглядывающем из воды камне сидит оляпка. Камень схватился ледяной юбочкой и издали походит на хрустальный цветок. Чуть дальше вдоль ручья еще несколько камней, но на них льда нет. Интересно, оляпка выбрала похожий на цветок камень специально или это у нее получилось ненарочно?

Интересно, что сейчас делает Федор? Наверное, ушел снимать капканы. Хотя вряд ли. Этот будет заниматься своим промыслом, пока Бобков не схватит его за шкирку. Если удастся уехать в совхоз, потребую у Шурыги, чтобы немедленно забрал Федора отсюда. Поймается с соболями или еще с чем — будет всем неприятность. И мне, и бригадиру, да и остальным косарям тоже никакого доверия. Надо же так обнаглеть — ехать в тайгу и не взять куска хлеба.

Вечереет. Возвращаться в вагончик не хочется, но надо. Заливаю костер, бросаю последний взгляд на пустую дорогу и направляюсь к Хилгичану.

Дружненько так сидим у стола и завтракаем. У меня макароны по-флотски, жареная рыба и кофе. У Федора снова какая-то темная смесь, от которой по всему вагончику несет рыбьим жиром. Уж не из комбикорма ли он ее варит? Привез для Найды, теперь употребляет сам. В комбикорм для цыплят добавляют рыбий жир. Постой, но ведь туда же примешивают и толченое стекло! Нет, так нельзя. Мне ложка не лезет в рот. Выдергиваю тарелку из-под Федорова носа, вываливаю кашу в мусорное ведро и накладываю макарон.

— Давай ешь. Чего уж там, а то смотреть на тебя тошно, но при первой же возможности уедешь домой. Драться с тобой я больше не собираюсь, терпеть тоже не буду. Упрешься — покажу Бобкову ловушку, он тебя сам отсюда выдворит. Так что сегодня же снимай капканы и укладывай вещи…