Наконец Чилганья, длинная галечная коса. В ее конце небольшой завал из десятка вырванных с корнями деревьев, чуть дальше клокочет бурунами крутой перекат. Берег реки скрыт густым тальником. Спускаюсь к воде и замечаю рыбака. Стоит среди переката и машет длинным удилищем. Поднимаю отвороты сапог и по приплеску иду в его сторону. Рыбак заметил меня, но к берегу не торопится. Подхожу ближе, он кивает и кричит:

— Подожди минутку, только что еще один прыгал!

На камнях лежит его улов — пяток небольших хариусов-селедочников. Для Чилганьи более чем скромно. В этих местах обычно держатся угрюмые крупенцы-харитоны в килограмм каждый, а такие вот недомерки любят тихие уютные заводи. Достаю нож, потрошу самого маленького селедочника и вижу, что его желудок забит ручейниками. Уже началось великое переселение ручейников из мелких речушек в более глубокие, и вся рыба явилась им наперехват. Выбираю пару самых сохранившихся ручейников и бреду к рыбаку. Покрытые водорослями камни скользят под ногами, упругое течение норовит сбросить в реку, и идти приходится очень осторожно. Здороваемся за руку, я интересуюсь, какую наживку он прицепил на крючок? Рыбак показывает мне горсть маслянистых короедов и жалуется:

— Не пойму, что с нею. Вчера таскал, не успевал выбрасывать, а сегодня как отрезало. Может, к дождю?

Леска на удочке толстая, даже очень, а вот мормышка для такого течения слабовата. Ручейники идут возле самого дна, там держится и крупная рыба. Привязываю на место мормышки обыкновенный крючок с большой свинцовой дробиной на поводке, наживляю ручейника и передаю удочку:

— Попробуйте, только осторожно. Ручейник чуть держится.

Рыбак недоверчиво улыбается, но удочку забросил, и лишь приманка дошла до первого водоворота, как леску дернуло, и на ней заходил тяжелый черноспинный хариус. Рыбак, рискуя свалиться в воду, стремглав кинулся к берегу. Там снял добычу с крючка, поднял над головой и закричал что есть духу:

— Александр, Володя, фотоаппарат несите! Быстро! Посмотрите, чего я заловил!

Затрещал тальник, и на берег выскочили два полураздетых парня. У одного в руках нож и половинка картошины, у другого — фотоаппарат. Сразу же вокруг хариуса началась такая возня, словно это жар-птица или золотая рыбка.

Заохали, запоздравляли и принялись фотографироваться. Наконец натешились, собрали подсохших селедочников и пригласили меня в гости. За полоской тальника открылась заросшая могучими лиственницами морена. На самом ее краю небольшое сооружение из жердей, обрывков толи и кусков брезента. Над отверстием, которое, по-видимому, выполняет роль парадного входа, на подобранной где-то на берегу обкатанной волнами доске надпись: «Приют убогого чухонца». Рядом длинная жердь с развевающейся на вершине пестрой рубашкой. У костра широкая, отщепнутая от лиственничного ствола пластина. На ней две толстые фарфоровые тарелки с надписью «Общепит», закопченное ведро с водой, пара самодельных ложек. Рядом кучка сухих веток. Вот, пожалуй, и все.

Мои новые знакомые по-прежнему увлечены хариусом. Сначала прикидывали, сколько он потянет, теперь пробуют по чешуйкам определить его возраст. Старший из них Константин Сергеевич — тот самый, с которым мы вместе рыбачили. Ему лет пятьдесят, он очень толстый и низкорослый. На голове у Константина Сергеевича ни одного волоска, она блестит, как камень-голыш под грибным дождиком. Александру и Володе лет под тридцать. Они немного похожи друг на друга. Оба черные, бородатые. Только у Володи настоящая борцовская шея, а у Александра тонкая, с сильно выпирающим кадыком.

Володя все еще продолжал держать в руках нож и картошину.

— Наверное, уху варить будете? — спрашиваю его. — В уху мелкий в самый раз, а крупный только вялить и годится.

Володя удивленно глянул на меня, затем перевел взгляд на руки и рассмеялся:

— Да какая уха! Это я случайно полугнилую картошину нашел, хочу под лампу приспособить. А то сейчас темнеет рано, ни тебе почитать, ни в карты переброситься. Хочешь не хочешь — ложись и спи.

— Вы что здесь делаете? Работаете или просто туристы?

Александр вопросительно глянул на Володю, Володя на Константина Сергеевича, тот провел пятерней по лысине и очень серьезно сказал:

— Какие, к черту, туристы. Браконьеры мы. Самые настоящие профессионалы. Предъяви, Володя, человеку дипломы, чтобы никаких сомнений.

— Да вы что? — запротестовал я. — Зачем мне ваши документы? Я ведь просто так.

— Нет уж, нет уж. Покажи, Володя, пусть товарищ удостоверится.

Володя нырнул в шалаш, с минуту покопался там и подал мне стопку сложенных вчетверо бумажных листов.

«Постановление о наложении штрафа рыбинспектором Бобковым И. Р… установлено, что 23 августа в 4 часа 20 минут ночи на реке Чилганья задержан Заволожин Владимир Петрович, производящий отлов рыбы мальмы в количестве двух штук запрещенным орудием лова «мордой», чем нарушена статья 7 правил рыболовства в водоемах Дальнего Востока. Руководствуясь… постановил подвергнуть Заволожина В. П. штрафу в сумме двадцать пять рублей».

Печать, подписи — все на месте. Дальше точно такое же постановление на Хонина А. С. и Брагинца К. С. Только у Брагинца обозначена лишь одна мальмина.

— Всего пять штук было, а это тебе не пол-литра, на троих не делится. Вот Константину Сергеевичу, как самому невезучему, и выделили последнюю, — поторопился объяснить Володя, заметив, что я обратил внимание на количество вписанной в «постановление» рыбы.

Скоро я узнал одиссею «дипломированных браконьеров».

Каких-то десять дней назад они проводили отпуск на базе отдыха.

И нужно же было им подружиться с базовским шофером, который похвастался, что не далее как вчера привез домой два мешка отборной мальмы и теперь употребляет икру столовой ложкой. «Там этой рыбы кишмя кишит. Место глухое, ни тебе милиции, ни инспектора. Тайга — одним словом».

Приехали, рискуя остаться без пальцев, в кромешной тьме заколачивали тяжелой кувалдой колья в каменистое дно Чилганьи и, наконец, настроили поперек реки снасть, именуемую в постановлении «мордой».

В «морде» оказалось всего четыре мальмы-икрянки, да еще одну заколол шофер привязанным к палке гвоздем.

— Стоим в воде, ругаем на все корки шофера, — рассказывал Володя, — а из кустов: «Здравствуйте, товарищи, попрошу документы». Гришка, ну, шофер этот, как рванет, аж волны в стороны. Мы, конечно, следом. А Константина Сергеевича, только до берега и хватило. Там сразу сел, и никуда. Хорошо, что еще не в воду. Мы с Саней, видя такое дело, сразу вернулись, а Гришка в машину и по газам.

Ну, а рыбинспектор, это он был: «Стой там, иди сюда! Размер желудка, объем ботинка». Все записал, рыбку поделил. Нам по две, Константину Сергеевичу одну. Наелись икры ложками, одним словом.

Шофера нашего и след простыл, ломаем головы, как домой выбраться, вдруг Константин Сергеевич и заявляет: «Вы как хотите, а я отсюда не поеду». Вот вторую неделю загораем.

— На одной рыбе?

— Зачем же? Бобков, рыбинспектор этот, немного подкармливает. Удочку подарил, сфотографировался на память. Душевный человек. Константин Сергеевич на глазах талию приобретает, мы тоже ничего.

До вечера бродил по тайге и решил, что стоянку для косарей лучше всего устроить, где в Чилганью впадает небольшой ручей Хилгичан. Там к берегу выходит заросшая травой старая вырубка, да и в самой пойме можно набрать с десяток стогов неплохого сена. Правда, ставить их придется подальше от реки, иначе первое же половодье унесет стога прямиком в Охотское море, но зато при слиянии с Чилганьей ручей вымыл глубокий омут. Обычно в таких ямах останавливается скатывающаяся на зимовку рыба. Берег высокий, построю избушку и буду таскать хариусов прямо через окно.

В полной темноте возвратился к размытому мосту, поужинал и закопался в матрацы.

Проснувшись, какое-то время разглядываю свою постель и начинаю собираться в дорогу. Сегодня же поставлю палатку, как и решил, у устья Хилгичана, и начну строить избушку. Да не какую-нибудь, а с чердаком, коридором и дощатым полом. И еще нужна плита. В совхозе возле мастерских свалена груда жженого кирпича. Потребую от Шурыги, чтобы привез сотни две, и выложу настоящую плиту с лежанкой. А то с этими печками-бочками только колымского бога греть.