— Зашли мы на голец. Я говорю: не надо спускаться по чумнице тунгуса, ведь мужик-то упредил, попадем под обвал. Они давай надо мной смеяться, говорят, тунгус нарочно отводит нас от своих ловушек. Он в заповеднике хищничает. Хитрый, по глазам видать. Я говорю: тунгус верный человек, обману не имеет в себе. Да разве их уговоришь? «Мы, дядя, вмиг долетим до юрты, а по другому-то ключу спускаться только завтра к вечеру приплетемся». Сначала уговаривал их добром. Потом аж поругался. Одно затолмили, — тунгус отводит от своих ловушек, обманывает.

Так со смехом и махнули вниз. А там что получилось, вспомнить страшно. Вся гора будто ожила, ходуном заходила. Грохот, стон кругом. Не помню, как скатился вниз. Весь ключ забило снегом, камнями, деревья повыворачивало. Костей ихних не сыщешь. Чем-то и меня стукнуло. Вот как получилось. Чуть не рехнулся. Как идти домой? Что скажу ихним матерям? Бабы молодые ждут своих кормильцев. Дети. «Рубите мне голову, — скажу. — Может, вам легче станет».

— Ничего, иди, — твердо сказал Остяк. — Ты не виноват. Это Горный Хозяин наказал их. На гольце смеяться грех. Через голец ходить надо со строгим сердцем.

— Горный Хозяин, говоришь, наказал? Не, паря, легкость их погубила. Нам, мол, все нипочем. Верно баишь: какой смех может быть на гольце? Душевная строгость нужна. Каждый шаг примерь, обдумай. А Горный-то Хозяин здесь ни при чем… Ну-ка, плесни мне в чашку спирту.

От еды он отказался. Закурил трубку.

— Слушай, — сказал, — я тут в скале ружье и провиант оставляю. Видишь ту дыру? Там схороню. Только ружьишко и осталось от братана мово Ганьки да чья-то поняга с топором; на сучьях повисли. Приду летом. А если не доведется быть здесь, пользуйся ружьем, владей. Добрая винтовка, не захулишь… Как звать-то тебя?

— Оська Самагир.

— А меня — Антоном. Ладно, друг, отогрел, отвел от смерти. Не позабуду.

— Не бай так, тунгус всем помогает.

— Верно, Осип, тунгусы правильный народ. Про вас сам Ленин уважительно баил. Своими ушами слухал его.

— А кто така Ленин?

— Тот, што царя прогнал и заодно всех буржуев.

— Э-э! Сама больша начальник теперь?

— Во-во! Шибко за бедных людей стоит. Прямо скажу, горой!

— Ух ты-ы! За Оську Самагира тожа?

— А как же, за всех нас!

При прощании обменялись кисетами. Антон крепко обнял Оську. Махнул рукой и пошел, не оглядываясь…

И вот сейчас, сидя на снегу, все до самой малости вспомнил Оська… Охотников погибших, вспомнил и Антона.

Антон, кажись, так и не был после того в Подлеморье. Значит, винтовка по сю пору там.

Остяк поднялся, медленно подошел к шаманской пещере, низко поклонился.

— Горный Хозяин, не серчай на Оську Самагира. Его дурные дела забудь, ладно? Всегда помогал мне, однако только на тебя вся надежда. Еще раз выручай, а?

Остяк помчался вниз, к Волчьей Пасти. Одно только стучало в голове: «Там ли винтовка? Без ружья худо в тайге. Однако вовсе голодная смерть без ружья».

К концу второго дня Самагир подошел к «клыкастой» Волчьей Пасти. У подветренной стороны скалы, под огромным кедром нашел шалаш: там, видать, и отдыхал сломленный несчастьем Антон. Остяк пополз по узкому уступу. В полутьме увидел кусок бересты, а под ней туго свернутую котомку. Ободренный находкой, выполз наружу, захватив и бересту.

При дневном свете разглядел на бересте рисунки, нацарапанные ножом.

Другой не догадался бы, что там нарисовано, а Остяку все ясно. Вот же: две руки в рукопожатии, а тут десять крестиков; здесь, пониже, белка с пушистым хвостом, а тут солнце с двенадцатью крестиками. Вот зачем-то нацарапана толстая связка белок и рядом восемь небольших пучков по десятку в каждом, тоже с беличьими хвостами. А это рука. В ней ружье, подсумок с патронами. А это что такое? Вроде бы крест, а вокруг него соболь, белка, медведь, сохатый и другие звери. Значит, бабы голову Антону не отрубили! — ласково усмехнулся Остяк. А как понять эти картинки? Он вытащил трубку, набил табаком. На закате солнца совсем близко подлетели два рябчика, уселись на горбатой березе. Самагир прицелился в нижнего. Рассыпая перья, плюхнулся в снег серый комок. Второй с перепугу захлопал крыльями и перелетел на соседнюю елку. Но куда денешься от меткой пули? Спасибо, Антон, за ружье, век не забуду, — благодарно подумал Остяк. Не твоя б винтовка, пропал я. — А кое-кто болтает, будто русские худые люди. Ха, худые… Кто говорит, тот сам худой человек. Теперь Оська живет! С таким-то ружьем!

После еды он стал разбирать Антоновы картинки. Ярко горел костер. Оська нарубил дров целую гору. Хороший топор оставил Антон. Сухари оставил. Чаги наготовил. Даже мешочек соли есть.

Остяк вертел перед глазами бересту. Так повернет, эдак повернет.

«Не шутейное дело прочесть по этим рисункам чужие мысли. Хорошо еще, что не так много нацарапано», — так рассуждал про себя Остяк. Первый рисунок — две руки, значит, в крепком пожатии. Это понятно — большой привет. Он улыбнулся: здорово, здорово, Антон! Дальше — десять крестиков, это, однако, десятый месяц года. Получается, что Антон был здесь в октябре. В сезон белковья. Верно, так и было, вон белка с пушистым хвостом нарисована. Тут и длинноволосая баба поймет: значит, мех у белки созрел вовремя. Дальше солнце и двенадцать крестиков. Антон, выходит, промышлял двенадцать ден. Сколько же белок он упромыслил? Ого! Большая связка. А рядом еще восемь маленьких. Значит, у Антона сто восемьдесят белок, так выходит…

В промыслу Антон ладно заработал! А это что нарисовано? Рука протянута с ружьем и подсумок с патронами. «Это он отдает мне свою винтовку». Сердце непривычно защемило, увлажнились глаза. Долго вертит Оська бересту. Никак не может понять, о чем говорит последний рисунок. Крест и вокруг него разные звери, а в самом верху глухарь вытянул голову, вот-вот взлетит. Долго-долго сидит Самагир над этим рисунком. Звезды показывают время за полночь.

Оська недоволен собой, ругается. Вскипятил чай и пьет с сухарями, оставленными Антоном, а сам не перестает думать, что еще хотел сообщить ему русский друг.

Так и не разгадал Остяк последнего рисунка. Наладил себе постель. Сунул в изголовье бересту, улегся, быстро заснул.

А возле, в березняке, бесшумно летала сова. Она давно приметила пару рябчиков. Куда они девались? Должны бы здесь заночевать. Сдохли, что ли, беспутные?

Так и не нашла рябчиков. Потом заметила костер и на снегу увидела перья. Уселась на кедр, что есть мочи принялась ругать человека.

А человек спит и во сне почему-то плачет.

Видит Остяк сон. Будто сидит он на пне и плачет, горько ему, обида душит. А рядом стоит огромный кедр. У кедра голова, руки и ноги. Насупленные белесые брови сдвинуты, строгие глаза сверкают, кому-то угрожают. Да это же не кедр, это же Антон. На кого он так сильно рассердился?

— Видишь, Оська, едет твой враг! — говорит Самагиру Антон и показывает на всадника, который продирается сквозь лес. — Вот кто отобрал у тебя Малютку-Марикан, а не Сватош.

Подъехал всадник. Лицо у него усатое, где-то Остяк видел его.

— Да это же Микола! — кричит Антон. — Вот он и есть наш вражина. Я ему отрублю голову, смотри! — Антон взмахнул сосенкой и ударил царя. Только пух разлетелся, как от рябчиков, от всадника осталось мокрое место да серые перья.

От богатырского взмаха Антона поднялся вихрь, сбросил Оську в глубокий снег, ему стало нестерпимо холодно, и он проснулся, обвел в испуге вокруг глазами. Костер потух. На кедре примостилась сова, что есть мочи костерила кого-то.

Остяк поморщился, принялся упрашивать птицу: «Не сердись, сова, за рябчиков. Я не знал, что ты их пасешь. Не стрекочи мне на дорогу. Мне нужен светлый, чистый путь. Я ищу новую тропу в тайге. Поняла?»

Вот и костер вновь запылал. Близился рассвет. Остяк отогрелся и задумался над своим сном. Антон-то как царя рубанул! Говорит, он отобрал мою Марикан, а не Сватош. Чудной сон. Хороший друг обязательно приходит перед дальней дорогой. А вот Хабель-то и во сне не приходит. Испортился мужик, это Горный Хозяин не пускает его, чтобы мое сердце не злилось. Эх, отобрали мою Марикан и самого прогнали, как бездомную собаку. Но не радуйтесь! Найдет Оська богатую тайгу. Новую тропу промнет. Чум поставит на берегу рыбной реки, приведет себе ладную бабу. Будут дети. Еще будет у меня жизнь.