— В счастии пребывать тебе, Баян-Ула! Я пошел к купцу промыслишко свое сбыть. Потом пойду искать дорогу к Ленину. Путь мой дальний, пожелай мне счастья в пути, — поклонился Оська и пошел не оглядываясь.

Не прошел и «одной трубки» пути, сзади раздался выстрел.

— Тьфу. — Оська сердито оглянулся. Не поверил глазам: размахивая ружьем, к нему бежала Чимита. Он сразу как-то обмяк, вроде подтаял на холодном солнышке.

— О-бой, кажись, боги помогли, а? — спросил Оська у сосны.

— Шалишь, брат! — насмешливо прошипела упавшая с ветки кухта.

Чимита со всех ног подбежала к нему. Запыхалась, раскраснелась. Большие черные глаза сверкали от возбуждения.

— Оська, ты — ну прямо сохатый! Идешь шагом, а я бегом не могу догнать. Пришлось стрелять. Не забоялся?

— Зачем бояться, ты, соседка, поди не убьешь теперь.

— Эва, сказал тоже! Бабай со света меня сживет, если что… Только и слышу, что бурхан послал ему сына.

— Чо, сестра, пойдем вместе?

— Не-ет!.. Бабая не оставишь да и за скотишком доглядывать надо. Я принесла деньги. Бабай говорит — николаевские… Возьмет ли купец, нет ли? Если возьмет, то купи мне на халат делембы или там… не знаю, как назвать… Тонкого такого товару… И платок… с цветкам!!. Был у меня мамин платок, износился, вишь, одни лоскутья остались.

— На свои деньги куплю.

— Зачем твои деньги? Самому нужны будут. Женишься, бабу надо одевать.

— А если на тебе женюсь?

— На мне?.. Нет, нет! Я хворая, — девушка закрыла лицо и скрылась в ущелье.

Чимиты нет, а ее голос журчит в Оськиных ушах…

— Жди меня, Чимита, с подарками, а Миколки-царя деньги теперь никому не нужны. У нового хозяина — новые деньги, — сказал Оська и кинул в Духмянку старые николаевские монеты. Монеты, жалобно прозвенев, канули в темную воду. Оське показалось, что с этими серебряными монетами кануло и прошлое Одинокого Волка. Теперь нет Одинокого Волка, есть Оська Самагир — хозяин Баян-Ульской тайги, у которого есть старый бабай, есть Чимита, которая жалеет его — кормит вкусной горячей едой, шьет рукавицы. Не помнит Оська своей матери, которая ушла в страну предков, не обласкав сына, не зажился и отец, потому и рос он никому не нужным волчонком.

К полудню четвертого дня Оська вышел на широкую укатанную дорогу. У кромки лежали два закоченевших воробушка.

— Ук-ты-ы! Мороз-то какой. На лету замерзли, — удивился Оська. — Хорошо теперь сидеть только в кабаке за бутылкой огненной воды…

Пройдя верст пять, Оська вступил в кривую улицу русского села. Глянул: навстречу движется мужик — рыжая борода.

— Здорова, паря, где Антона юрта есть? — Остановил его Осип.

— Каво шпрашиваешь?

— Антон-охотник где живет?

— А-а, Антоха-шкорняк… Эва, здесь его дом.

Наискосок через улицу стоял старенький домишко. Оська толкнул дверь, вошел и сразу опешил: навстречу ему с ухватом в руках вышла высокая женщина. Из маленького чугунка в ухвате валит пар.

— Здорова.

— Проходи, охотничек, садись к печке, поди заколел с морозу? Чичас, паря, чайком тебя согрею, — пробасила она с удивительной своей высоты.

На широком мясистом лице у нее голубели добрые глаза.

«Такая здоровенная медведица, а глаза ребячьи, — удивляется Оська. — Через них всю ее душу видно, не худая баба, однако».

Самагир сел на широкую скамейку, закурил. Осмотрел избу. На передней стене висел портрет лобастого человека. «Наверно, Антохин батька… Однако, примесь бурятской крови есть».

— С Подлеморья вышел?

— Не-е… Антон где?

— На службе… Запихали беднягу… Он у меня теперя начальник.

— Ух-ты-ы!.. А до Ленина дорогу знат?

— Антон-та? А как же, все знат… До петухов читат бумаги. Замучилась с ним, спать надо, а уснуть-то при свете не могу. Чо греха таить, поднимаю лай, а он сам знашь, какой настырный, отмахнется и катит дальше, толька гумага шуршит.

— В какой дом сидит? — прервал ее Оська.

— А где волостно управленье было, вот там и находится.

— Э-э, паря, я зналь! — обрадовался Оська и шмыгнул к двери.

— Погоди, леший, чайку-то!.. Омулька с горячей картошкой.

— Пасиба, Антоха нада.

— Сядь, нехристь, обогрейся! Чичас придет.

Но Оська махнул рукой и выскочил во двор.

— Очумел, дикой! — за дверью нагнал Оську хозяйкин бас. Самагир усмехнулся. — «Голосина, как у попа Максима», — подумал он.

До бывшего волостного управления Оська проскочил сохачом, остепенился лишь на высоком крыльце канцелярии.

Зашел. Огляделся.

В обширной прихожей у «буржуйки» копошилась женщина.

— Э-эта, Антон где сидель?

Женщина мотнула головой на дверь в угловую комнату.

Оська робко подошел к высокой створчатой двери, погладил медную скобу и чуть толкнул дверь.

За столом, накрытым красной материей, сидел незнакомый человек и что-то писал.

Оська сердито повернулся, хмуро спросил у женщины:

— А где Антоха-то?.. Тут чужа, не наша сидит…

— Вот те и не «наша»! Налил шары, тунгусина! Поди, свою бабу-то за чужу признашь. Ишь какой! Ишшо и ревет.

— Чо кричаль, ворона-курица?

Сзади скрипнула дверь.

Оська оглянулся. По одежде перед ним стоял будто тот, что сидел за столом. Бороды нет, усы подстрижены. Взглянул в глаза: смеются…

— Ух, ты-ы! Однако, Антоха?!

— Я, я, Осип! Дай лапу-то, сохач!

— О-бой, Антох, ты сталь шибко молода! Борода долой… Я совсем не узналь.

— Как нашел-то меня?

— Сперва красна борода видель, потом твоя дом, потом твоя баба. Потом скорей сюда бежаль.

— Ха-ха-ха! Бежал, говоришь?

— Как сохата, ей-бо!

— Спухался ее?

— Не-е, тебя шибко нада, дело есть.

— Заходи, паря, расскажи о своем деле.

Оська вошел в кабинет Антона и уставился на простенок над столом. Там из красной рамки смотрел на Оську тот же, что в доме Антона, большелобый человек. Оську поразили живые проницательные глаза.

— Э-эта… кто така?

— Ленин.

Антон с грустью посмотрел на портрет и тяжело вздохнул.

Оська встревожился.

— А он, паря, чо: на Миколкином стуле сидит, нет ли?

— Умер он… Скончался.

Оська растерянно попятился, опустился на пол, закрыл шапкой лицо.

— Пропаль Оська… Малютка-Марикан не будет… Соболь не будет.

Антон поднял друга и усадил на стул, сел рядом.

Долго молчали они. Два таежника, два друга думали невеселые свои думы. Оська почуял, что Антон пристально глядит на него. Поднял голову, встретился с твердым, ясным Антоновым взглядом.

— Трудно, Осип, всем трудно, — тихо проговорил Антон. — Но ты не сумлевайся. Не те ноне времена, чтобы нам пропасть.

Хлебосольна тетка Домна. Для нее большой грех отпустить человека без чашки чая. Медный самовар Домны всегда готов зашуметь, забулькать, оказаться на столе.

Давно уж нет беглых бродяг, а она все равно на ночь ставит на столб крынку молока, кладет большой ломоть хлеба. Спокон веку так заведено в здешнем таежном крае. «Пусть едят на здоровье, спаси их царица небесная», — крестит лоб Домна.

Утром Домна снимает со столба пустую посуду, крестится, громко басит, словно поп: «Спаси Христос… Вроде и варнаков беглых давно не слыхать, а крынка порожняя… Кого-то бог напитал, никто не видал. А кто увидит, тот не обидит. Иди с богом. Аминь!»

Заслышав басовитые причитания тетки Домны, ухмыляется соседский парень Лешка Чирков. Это они с Дунькой Зориной опорожнили крынку, сжевали душистый ржаной ломоть.

Антон привел Оську домой. Домна засуетилась. Скоро стол ломился от всякой всячины. Антон сказал ей, что это и есть тот самый Осип Самагир, который выходил его от смерти. Ну, Домна просто не знала, куда усадить и чем потчевать дорогого гостя.

— Ешь, Осип, ешь, дружок! — угощала Домна Оську вкусными пельменями.

Антон подливал «огненной воды», подмигивал: дескать, не забывай пропустить, ладная штука!

От водки, от непривычного внимания к нему Оська быстро захмелел.