— Антоха-друг, спасиба за берданку… Шкбко больша спасиба… Без ружья, сам знаешь, не промыслишь зверя.

— Э, паря, ты мне больше сделал добра… Даже не бай, братуха, — отмахивался Антон, подливая Оське в стакан.

Полная рука Домны легла на плечо и придавила будто медвежьим стегном.

— Ты, Ося, сдурел! Како ишшо спасибо, ружье — оно кусок железа с палкой, и все, — пробасила хозяйка.

— Ты, Осип, лучше про соседку свою расскажи, как звать-то ее? — перебил жену Антон.

Самагир закрутил головой.

— Ой-ей-ей! Така девка, больше нигде нет! Красива, ой-ей-ей!

— А любит она тебя, Ося? — полюбопытствовала Домна.

— Жалет!.. Шибка жалет меня Чимита.

— Раз жалеет, значит любит. Женись, Осип, докель холостячить-то, — присоветовал Антон.

— Завтра добычу продам, Чимите платок куплю… Дарить нада.

Домна, скрипя половицами, ушла в угол, стала рыться в сундуке.

Антон подмигнул товарищу.

Оська оглянулся назад и не узнал хозяйку. Перед ним стояла помолодевшая Домна. На ее плечах красовался цветастый кашемировый платок. Такой платок Оська видел только на купчихе Синичихе. От ярких цветов у него рябило в глазах, двоилось, цветы были словно живые, пересыпались по платку из одного края в другой.

— Ося, передай от меня своей Чимите… Куда теперя мне наряжаться-то, пусть помнит тетку Домну.

Оське нестерпимо захотелось взять платок: ведь как сказала! Своей, говорит, Чимите… Какая стала бы Чимита в этом платке! Но взять постеснялся.

— Ладно, пусть пока лежит в сундуке, а поедешь домой — положу в твой мешок и спрашивать тебя не стану, — твердо оказала Домна.

— Так што, братуха, гляди, Чимита тебя во как расцелует! — Антон обнял свою дородную жену и поцеловал в щеку. — Ох, мать, золотое у тебя сердце.

— Буде, буде, бессовестный…

— Давайте выпьемте за Чимиту! — весело предложил Антон.

— А чо? — поднялась Домна. — За Чимиту и я, однако, выпью!

— О-бой! За Чимиту пить можна… Девка брава… Э, давай!.. — обрадовался Оська. Перед ним как наяву появилась Чимита, улыбнулась, протянула новенькие красивые рукавицы: «Возьми, твои-то совсем прохудились, пальцы растеряешь по тайге». Жалеет меня… Чего Антон сказал? «Раз жалеет, значит любит…» Эва, куда махнул: «любит…»

Оськино сердце опять захотело выскочить из груди, улететь в Баян-Улу, к Чимите, но он плотно прижал его рукой, поднялся за столом и вдруг негромко запел древнюю песню эвенков.

Гортанная, протяжная песня… Что она напомнила? То будто завывание ветра, а то нежданный могучий порыв бури, отдаленные раскаты грома, то лилась, как тихая печаль, слезная, робкая мольба.

Когда Оська кончил петь, Домна по-бабьи смахнула фартуком слезу.

— Слышь, Ося, толмач-то твоей песне есть, нет? Растолкуй нам. Шибко слезный конец у нее.

Оська вроде чего-то застыдился, не очень складно, но все же поведал древнюю ороченскую легенду: «Седые старые гольцы знаешь? Ну, тогда они еще совсем молодые были, вершины зеленые, густой лес на них рос… Так давно это было. Эвенков в ту пору в наших краях было много. Сильные были, здоровенные: могли спать на снегу, даже костер не разводили. На оленях не ездили, такие грузные были, оленю не поднять. Оленей держали ради мяса и молока. И бабы такие же рослые были, ну, как ты, Домна, к примеру… И каждая баба рожала по десять ребятишек, а то и того боле. Вот какие были тунгусы в давнюю пору.

Такое было дело… Ну, и жили тогда по соседству два великих рода — самагиры и чильчигиры. Мы и сейчас соседи. В мире жили люди, в довольстве.

Вождем чильчигиров был могучий богатырь Ерноуль. Сила в нем прямо-таки медвежья, а ловкостью опережал рысь. До того был проворный, что от стрелы запросто мог увильнуть. Таким молодцом был Ерноуль.

Однажды вот такая беда у них там стряслась: Ерноуль гостил у вождя самагиров Магдауля. Ну, пировали там… И вдруг Ерноуль разглядел среди девушек красавицу Чолбон, самую младшую, самую любимую жену Магдауля. Увидел и, значит, не мог больше ни есть, ни пить, потерял покой и сон. Одна у него неотвязная дума: как украсть Чолбон? А красивый чум княгини днем и ночью охраняла сильная стража… И вот Ерноуль решился. Ночь была бурная, дождливая… Гром так грохотал, что тряслась земля, от могучих порывов ветра валились деревья.

Подкрался Ерноуль со своими воинами к стойбищу, перебил стражу, забрался в чум, зарезал сонного Магдауля, схватил красавицу Чолбон и утащил ее в ночную тайгу…

К утру вроде бы все утихомирилось: ливень прекратился, гроза утихла, взошло яркое веселое солнце. Но для самагиров тот день был самым черным, самым тяжелым: они лишились мудрого, доброго вождя, лишились и мирной жизни. На могиле Магдауля самагиры поклялись жестоко отомстить вору и убийце Ерноулю и проклятущим его сородичам. Самагирское войско сразу же двинулось против чильчигиров.

А Ерноуль будто все это знал, все предвидел… Духи, что ли, его упредили? В общем, он собрал всех своих воинов в долине Верхней Ангары на речке Герамдай: понравилась, вишь, ему ровная чистая луговина, хватало там простору, чтоб разгуляться воинам.

Темной грозовой тучей наплыли самагиры на Герамдай и стали против лагеря противника. Грозно заревели в трубы, вызывая на смертный бой убийцу и вора Ерноуля и его сородичей.

Ерноуль двинулся со своим войском на самагиров. Чего ж ему оставалось делать?

Долго и люто бились богатыри. Даже малые парнишки помогали взрослым, не боялись смерти, проворно собирали копья и стрелы, подавали их воинам.

День дрались, два дрались, к концу третьего дня полегли на поле боя оба могучих рода — все самагиры, все чильчигиры. Остался в живых только один Ерноуль.

Огляделся вокруг: зеленый луг стал красным от крови, повсюду грудами лежали мертвые богатыри. А сколько малых ребятишек было побито!

И с болью понял тогда Ерноуль, что сгубил всех мужчин чильчигирского и самагирского родов. А из-за чего сгубил? Из-за своей любви к Чолбон… Кто продолжит жизнь на земле? Ведь в живых остались лишь старики да бабы.

Великий страх вошел ему в сердце, великое горе. Ерноуль застонал… Потом вытащил из чеканных ножен булатный сверкающий нож, вонзил его в свое сердце. Да…

С тех пор, значит, и повывелись у тунгусов богатыри, измельчал народишко. А какая сила раньше в людях была!

Вот старики и сложили эту песню в назидание потомству».

Богатырь Ерноуль наклонился над Чимитой и раскрыл клыкастую пасть.

— Ар-р-р… Ты Оськи Самагира баба? — хрипло шепчут его окровавленные губы.

Чимита отпрянула, закричала с испугу чужим, неприятным криком.

Оська вскочил с постели и проснулся. В курятнике неистово кукарекал петух.

Немалое время Оська приходил в себя, закурил, прилег на постель, поднялся, походил по избе. Вроде бы успокоился, но страшный сон не выходил из его ума.

Он вспомнил деда Агдыра, который говорил: «Если приснится тебе богатырь Ерноуль, хорошего не жди: где бы ни находился, что бы ни делал, поспешай в родной чум, к семье. Знай, быть иначе беде».

Оська торопливо оделся, вышел во двор. Восток уже алел.

— Зачем тебе бедная Чимита, Ерноуль?.. Пропадешь! Она тебя из винтовки, как собаку… У нее же добрая винтовка! Если вру, пусть накажет меня великий Мани. Уйди, Ерноуль, с моей тропы, добром говорю.

— Ты с кем это баишь? — спросил Антон, спускаясь с высокого крыльца.

— Ишь как, к Чимите приходиль.

— Кто приходил?

— Богатырь Ерноуль-то… Во сне видель…

Долго смотрел Антон на друга, потом рассмеялся:

— Э-э, Оська, сны чепуха, не верь им…

— Не-е, Антоха, пошто так баишь.. Не-е. Скорей домой буду ходить. Шибко скорей нада… Худо есть…

На толстых сучьях могучей сосны Антон с Оськой сделали сайбу, сложили на нее харчи. Довольные своей работой, сидели у потухающего костра, допивали чай.

— Ты, Осип, теперь прорубай дорогу… Одной тропой, паря, не обойдешься… Я бы тебя довез до Баян-Улы, а тут поворачивать приходится.