•  Трагедия в том, что:

 →  подвластные Великому инквизитору сами не желают взять ответственность хотя бы за себя, не говоря уж о том, чтобы взять на себя ответственность за судьбы других;

 →  как следствие, если их предоставить самим себе и не принуждать к определённому порядку, то они начнут убивать друг друга и впадут в бедствие;

•  Великий инквизитор не знает, как выйти из этой трагичной ситуации, и просит пришедшего в подвластное ему общество Христа покинуть их мир, упрекая Христа в том, что именно он породил такое трагическое положение дел, когда во время поста в пустыне, Христос отверг предложение диавола обратить камни в хлеба́ и вкусить хле́ба, заявив ему: «не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих» (Матфей, гл. 4:4), а людям надо прежде всего — хлеба.

Но фактически исторически Ф. М. Достоевский в этой метафоре описал тот образ жизни, которым жила Россия со времён стояния на Угре́, после которого Великое княжество Московское прекратило платить дань Золотой орде и стало суверенным государством[45], если вывести из рассмотрения вопрос об идеологическом обеспечении государственного управления. Этот режим как социальная норма взаимоотношений государственной власти и общества был прописан Иосифом Волоцким (1440–1515). Он писал: «Царь, по своей природе, подобен всякому человеку, а по своей должности и власти подобен Всевышнему Богу»[46]. Но Иосиф Волоцкий не возвеличивал царскую власть, в том смысле, что провозглашал её безгрешность, как его воззрения истолковывают многие, поскольку «самого царя Иосиф включает в ту же систему Божия тягла, — и Царь подзаконен, и только в пределах Закона Божия и заповедей обладает он своей властью. А неправедному или “строптивому” Царю вовсе и не подобает повиноваться, он в сущности даже и не царь, — “таковый царь не Божий слуга, но диавол, и не царь, а мучитель”»[47].

Однако Иосиф Волоцкий не стал вдаваться в рассмотрение вопроса, как общество, любой простой человек могут вразумить или обуздать «строптивого царя». В итоге, вклад Иосифа Волоцкого в историю оказался двойственным:

•  С одной стороны он внёс в церковное миропонимание этическую норму докрещенской Руси:

 →  человек и должность, им исполняемая, не должны отождествляться;

 →  все должны работать на общее благо в русле Промысла, заботясь друг о друге, и государь в этом общенародном деле — только верховный в государстве руководитель.

•  С другой стороны, не ответив на вопрос: Как в русле Промысла вразумить или обуздать «строптивого царя»? — Иосиф Волоцкий создал предпосылки:

 →  к обожествлению особы государя,

 →  к обожествлению государственной власти,

 →  и в конечном итоге — к выпадению режима правления из русла Промысла, поскольку обожествление особы государя и обожествление (сакрализация) государственной власти подразумевают признание безошибочности их действий без каких бы то ни было исключений, т. е. безгрешность.

В результате возникла система общественно-государственных взаимоотношений, в которой:

•  все юридически легитимные права у государя и государства, которые являются генераторами новых прав для себя и обязанностей для подвластного общества по мере возникновения «исторической необходимости» в модифицировании системы своих прав и обязанностей подданных;

•  а у общества и любого человека де-факто никаких прав, а только обязанности выполнять законные и незаконные распоряжения власти.

Концепцию взаимоотношений государственной власти и общества, изложенную Иосифом Волоцким, честно пытался реализовать истово веривший церкви Иван Грозный: это можно понять из его переписки с беглым бывшим сподвижником Андреем Курбским[48] и из работ историков, которые стараются понять, что же в действительности происходило в ту эпоху, а не представляют Грозного исчадием ада, выполняя социальный заказ или исходя из сложившихся у них предубеждений, которые они просто иллюстрируют теми или иными фактами и интерпретациями фактов и их взаимосвязей.

Но из-за управленческой несостоятельности концепции, в которой внутри общества эффективно замкнуть отрицательные обратные связи на «строптивого царя» можно было только путём цареубийства или свержения «священной особы государя», она не обеспечивала устойчивости государственности в преемственности поколений: смута рубежа XVI–XVII веков, череда цареубийств и дворцовых переворотов на протяжении всего правления династии Романовых — тому подтверждение. Это не значит, что цареубийцы и организаторы дворцовых переворотов[49] были правы: успех дворцовых переворотов был обусловлен тем, что их жертвы либо исчерпывали Божие попущение ошибаться, либо были не в состоянии выполнить нечто благое в исторически сложившихся условиях, вследствие чего их жизнь утрачивала смысл[50].

И предпосылки, созданные властью этой концепции общественно-государственных взаимоотношений (проистекающей из писаний апостола Павла на тему «рабы, повинуйтесь господам…»[51], из под власти которых не смог освободиться Иосиф Волоцкий) в истории России реализовались в догмате о непогрешимости царской власти. Этот догмат, хотя никогда и не провозглашался церковью и династией в прямой форме, подобно догмату католицизма о непогрешимости папы Римского, но фактически действовал по умолчанию во многие царствования и стал одним из генераторов катастрофы 1917 г. Этот «догмат» открыто выразился в полном титуловании Николая II: «Божьей поспешествующей милостью, Мы, Николай Второй, Император и Самодержец Всероссийский, (…) и прочая, и прочая, и прочая»[52] — т. е. что бы царь ни сотворил, всё — ретрансляция им милости Божией: довёл до русско-японской войны — «милость Божия», кровавое воскресенье — «милость Божия», позволил втянуть Россию в первую мировую войну XX века — снова «милость Божия». — Так?

О вариациях режима «власти Великого инквизитора» по существу, но не пользуясь этой метафорой (её ещё не было), писал и Н. В. Гоголь в своей поэме «Мёртвые души»[53] (1-й том 1835–1842 г., 2-й том 1845 г.). Учитывая правовой статус крепостных крестьян в ту эпоху, все персонажи-помещики это — вариации «Великого инквизитора»: самые недееспособные — Плюшкин, Коробочка и Ноздрёв; «никакой» — Манилов, у которого дела идут «самотёком»; Великий инквизитор в полноте своей дееспособности — Собакевич, наиболее успешный «хозяйственник» и не тиран для крепостных, в отличие от жизненно реальной Салтычихи. Какие претензии к Собакевичу? — все ему подвластные сыты, одеты, обуты, у всех крепкое хозяйство, здоровье — отменное.

Социальная психодинамика России по отношению к этой концепции взаимоотношений государственной власти и общества, выразившейся в метафоричности легенды о Великом инквизиторе, на протяжении веков по настоящее время включает в себя три аспекта:

•  с одной стороны ей свойственна мечта о добром и справедливом царе, который своею властью, призвав слуг, которые обязаны служить верно и честно, искоренит всю кривду-неправду из жизни общества;

•  с другой стороны та же психодинамика порождала систематический саботаж неправедной политики государства подвластным обществом во всех сословиях, переходящий регулярно в бунты;

•  рассогласование мечты и реальности объяснялось фразами:

 →  «Царь — хороший, бояре — плохие»;

 →  либо в предельном случае: «Царя подменили: царь — не настоящий…», т. е. нужен настоящий царь, который будет хорошим.

Здесь важно указать на одно важное обстоятельство. Для большинства людей в обществе, пребывающем под властью «режима Великого инквизитора», восприятие именно режима, т. е. определённой системы осуществления власти, — неразрешимая проблема, вследствие неразрешимости которой режим в целом сводится ими к персоне, его номинально возглавляющей. Как следствие этой ошибки, единственный рецепт решения социальных проблем — смена персоны, олицетворяющей режим, но не анализ пороков режима и смена режима путём устранения его системообразующих пороков. Это касается и Ф. М. Достоевского, породившего политическую метафору «Великого инквизитора». Хотя это — ошибка миропонимания, но тем не менее, она — социальная норма для толпо-«элитаризма» во всех его проявлениях, включая и власть «режима Великого инквизитора».