— По морде не бей! — услыхал он команду Степана. — Морду оставь… Ему же на работу в понедельник.

Тупо, будто комлем бревна, садануло в грудь, сломило дыхание. Он провалился в черноту…

И было все так же черно, когда он открыл глаза.

— Вить, а Вить… Вставай.

Его тормошил Матвеич.

— А?

Витька не мог понять, отчего вокруг такая темень, И что с ним было такое — спал, что ли? На полу…

— Ну, вставай, Витек, пора…

Голос тестя был благостей и усмешлив.

— Куда?

— На рыбалку, сговаривались ведь. Степан и Егор пошли уже.

Витька ворохнулся — встать, но тут же со стоном повалился на бок.

— Ничего, ничего, — приподнял его за подмышки Матвеич. — Это враз пройдет… Вот, телогреечку надень.

Витька закашлялся.

— На, попей, — сунул ему ковшик.

Они вышли.

Небо было сплошь в ярких звездах.

А берега — и тот, и этот — точно так же сверкали сплошь рыбацкими кострами.

— Вон сколько их нынче… рыбы хватит ли? — засмеялся Матвеич.

Витька остановился.

— Что ты?

— Снасть…

— Да все уже взято, в лодке.

Когда Витькины глаза привыкли к темноте, он различил, что по всему берегу идет копошенье. Будто не ночь, а день. Свистели в воздухе удилища. Позвякивали колокольца донок. Один за другим отваливали челны. Но все это было пока лишь приготовленьем.

Витька и Матвеич подошли к своей лодке. А рядом, в другой лодке, сидели Степан с Егором.

— Привет, — сказал Степан.

Витька не ответил.

Он толкнул лодку, настиг ее в движении, залез на скамью. Матвеич погреб.

Вода неслышно огибала борта.

Они отдалились от берега метров на восемьдесят. Матвеич, притабанив весла, вытянул шею, вгляделся в горящие на берегу костры — измерил расстояние…

— Кидай, — сказал он.

Витька перевалил за борт тяжелый камень, повязанный крест-накрест. Шершавый канат заскользил в ладонях. Плюхнуло и у носа лодки — Матвеич бросил второй якорь.

— Тута? — спросил из темноты Егор.

— Тут, чуток левее возьми… — распорядился Матвеич.

Они стали аккурат над старым руслом Клязьмы.

А между тем, никто из них, четверых, никогда не видал этого старого русла. Потому что реку перекрыли плотиной еще в тридцатых годах. Близ Хрюнина остались глубокие карьеры, откуда заключенные, разбойнички, носили грунт на дамбу; теперь и сами эти карьеры заводнились — в них купаются, рыбу ловят. И еще несколько лет после того, как замкнули створ, окрестная пойма постепенно заполнялась водой, достигая проектной отметки.

Тридцать лет назад. Степана, Егора и Витьки в ту пору еще не было ни в помине, ни в зачине. А Матвеич хотя и был, но он появился в этих местах, когда Клязьминское водохранилище уже вошло в свои берега. Он застал его в готовом виде.

Однако любой самый малый пацан из Хрюнина, Тетерина мог и сейчас безошибочно указать старое русло Клязьмы. С отцовских, а те с дедовских слов дотошно знали каждую излучину, каждый перекат этой давно исчезнувшей, потонувшей реки. И не только со слов: там, где раньше текла Клязьма, были самые глубины, ямины.

И рыба — хотя она теперь и гуляла по всей ширине, совалась во все концы, метала икру в новых бухтах, — она, рыба, предпочитала держаться старого русла.

Витька размотал с мотовильца одиннадцать метров лесы, покуда груз пал на дно. Выбрал лесу обратно — наживить крючок. Матвеич подал ему завернутый в тряпицу колобок крутой манной каши — каша была еще горяча, от нее шел дразнящий запах: Матвеич добавил туда пару капель анисового масла. Лещ — он такой запашок уважает, издали чует.

Забросили.

Белые поплавки, вырезанные из пенопласта, были хорошо видны в темноте.

— Кури, — Матвеич протянул сигарету.

— Свои…

Витька достал из кармана «Дымок». Пачка была смята, искорежена. Но он нашел целую сигарету.

Клева покамест не было.

— …ну, один и говорит: «Что с ним, ершишкой-то, делать? Назад кину…» — А другой говорит: «Погоди, давай водкой его напоим…»

Как обычно, когда не клюет, рыбаки пробавлялись анекдотами. Там, на берегу. Но при такой тишине и водной глади любое слово за версту слышно.

— …ну, они ему и плеснули в рот. Кинули обратно в воду. Ершишка нырнул, да вдруг снова выпрыгивает: «Эх, — говорит, — щучкой бы закусить!»

— Аха-ха-ха… — прокатилось от костра к костру. Хотя про ершишку этого все давно знали.

Витька оглянулся на восток. Там едва-едва, узкой полосой забрезжило. Сделалось холодней — к утру. И над черной водой потянулись тонкие космочки пара.

Но поплавки не шевелились.

— Когда я здесь и сорок первом стоял, при зенитках, — ох, и рыбы мы тут покушали, — заговорил Матвеич. — Ее немецкими бомбами глушило. Прямо центнерами плавала…

Витька нарочно повернулся спиной, доказать Матвеичу, что не слушает и не желает слушать.

Но тот притворился, что вовсе и не ему рассказывает, а Степану с Егором, которые были в двух шагах.

— Через все водохранилище сеть стояла, чтобы, если мины сбросят, не подпустить к плотине… Они ведь, немцы, что хотели: плотину взорвать и всю воду на Москву пустить. Да не вышло… А мы на них под Яхромой сами пустили — зимой уже, хо-лод-ную! Искупали фрицев…

Теперь оставалось ждать, что Матвеич расскажет, как он познакомился со своей Кланькой, когда он тут, в Хрюнине, стоял при зенитках.

Однако ему не довелось продолжить разглагольствования.

Рядом появилась лодка и едва ли не борт в борт остановилась подле ихней. На лодке можно было прочесть базовые буквы «Рыболов-спортсмен», и того, кто сидел в лодке, тоже можно было опознать по фигуре.

— А ну, генерал, вали дальше… — зарычал Матвеич.

Тот, не обращая никакого внимания, стал выбрасывать якорь.

— Кому говорю — отойди!

— А ты не командуй, не командуй. Что — закупил место? На берегу вон совсем впритирку стоят.

— Тьфу, — в сердцах сплюнул Матвеич.

Надоел уже этот сосед непрошеный. Всякий раз становился рядом. Мест не знал, зато ихнюю лодку приметил и усек также, что где эта лодка стоит — там и рыба. Прилип, как лист банный. Не стесняется даже, хоть и генерал. Он, само собой, не в полной генеральской форме выезжал на рыбалку, лишь при жаре снимал жакетку, а под ней оказывалась серая рубашка с петельками на плечах, но все знали, что генерал. Рыбак заядлый, ни одного выходного не пропустит — фанатик…

— Ну, гляди, лесу мою зацепишь — из лодки выкину, — пообещал Матвеич.

— Ладно, — отмахнулся тот.

Как-то сразу вдруг посветлело. Посветлела вода. Посветлело небо.

Витька глянул на берег. Берег тоже высветился. И тогда он увидел…

Он еще в армии узнал, что самый яркий, самый броский, самый сильный цвет среди всех — оранжевый. Его замечает глаз прежде всех остальных цветов. Потому, скажем, к полярной авиации самолеты красят оранжевым. Потому ремонтники на железнодорожных путях надевают оранжевые жилетки: чтобы издали их заметно было.

И Витька, взглянув на берег, туда, повыше, где был их забор, их двор, — он сразу и прежде всего заметил, что там уже не было оранжевой палатки…

— Й-есть! — прозвучал рядом сладострастный шепот.

Генерал, высоко подтянув леску, загреб в воде сачком.

Рыба тяжело ворочалась, трепыхалась.

— Лещ, — сообщил генерал.

— Ле-ещ… — передразнил Матвеич, а у самого лицо скосилось от злости. — Не лещ, а подлещик.

— Лещ, — горделиво повторил тот, отправляя добычу в садок. — Граммов на восемьсот.

— Ну и вот: подлещик, значит. Лещ — начиная с килограмма.

— Ерунда! — рассердился генерал. — Прежде считалось: до фунта подлещик, от фунта — лещ. Так, по-вашему, если изменилась мера весов…

— Витька!

Поплавок плашмя лежал на воде.

Это значило, что там, на глубине, широкий как лопата лещ, которому пузо не позволяет прямо подойти к насадке, встал на попа, хвостом вверх, взял насадку, выпрямился, поднял грузило…

Поплавок канул.

Витька сильно подсек и почувствовал, как тяжело затрепетало там — на конце лесы.