Началось это "другое" с раздавшегося поздним вечером стука в окно. Вообще-то я к таким неурочным визитам привыкла. Дело в том, что трое вокалистов и один пианист совмещали работу у нас с учебой в консерватории. Вернее, учебу совмещали с работой. И когда какой-нибудь концерт, прослушивание или репетиция совпадали с занятиями, они просили кого-то заменить, что-то перенести. Если такая необходимость возникала неожиданно и срочно, они иногда приходили вечером ко мне домой. А чтобы звонком в дверь не разбудить соседских детей (тем более, что соседом был заместитель директора филармонии), стучали в окно. Благо, я жила на первом этаже. Поэтому и на сей раз знакомый стук меня не удивил. Отодвинув занавеску, увидела, что там Митя с Сережей, и только подумала: что опять? Ведь Сережа уже днем попросил заменить "Весенние воды" Рахманинова другим романсом, там очень сложный аккомпанемент, и он не успел выучить. Вошли они непривычно мрачные. Долго молчали. Наконец Митя сказал, что принес мне доверенность на свою зарплату, чтобы в случае чего я ее получила и отдала его матери. Я не поняла, зачем мне доверенность. Он же никуда не уезжает, гастролей нет. Правда, резануло это "в случае чего". И Митя рассказал. Днем к ним явился какой-то тип, и, ничего не объясняя, стал осматривать квартиру. Постоял в первой комнате, обвел взглядом вторую. Спросил, которая из них его, Митина. Был недоволен, что квартира на мансарде, что кухонька маленькая, окошко под самой крышей. И лестница крутая, без перил. Ушел, оставив всех в недоумении — кто он и зачем приходил. Митя уверен, что он — из "органов", и пришел осматривать комнату, которая, видно, ему достанется. А это значит, что его, Митю, сошлют в Сибирь, ведь опять начали ссылать… Маму, может, не тронут, иначе этот тип не спросил бы, которая комната его. Я старалась Митю успокоить, уверяла, что его не за что отправлять в Сибирь, он же только певец. И поет советские песни. Объяснил Сережа. Оказалось, что Митин отец — священник, и его забрали еще в 41-ом году. С тех пор от него нет никаких вестей. Тогда Митю с матерью оставили в покое, а теперь… Теперь это еще и хороший способ освободить жилье для кого-нибудь из своих сотрудников. Из деревень выселяют целыми семьями, считается — за связь с бандитами, которые в окрестных лесах. А поскольку Митин единственный "грех" — что он сын священника, он надеется, что мать не тронут. Поэтому он и принес доверенность на свою зарплату. Будет ей хоть на первое время. Мои уверения, что тому человеку жилье ведь не понравилось, не помогли. Оставив на столе доверенность, Митя с Сережей ушли. После их ухода я не могла лечь спать. Сидела на диване, уставившись в темноту. А ведь могут… Могут забрать не только Митю, но и Володю, нашего солиста-баритона. Одно время его не разрешали занимать в концертах. Сперва я думала — за то, что он спел арию Игоря из оперы "Князь Игорь". Но он же тогда не знал, мы никто не знали, что исполнять ее "не рекомендуют"^*. (*"Не рекомендовали" после того, как в Эстонии, во время исполнения этой арии, когда зазвучало: "О, дайте, дайте мне свободу!" зал зааплодировал. Позже, после смерти Сталина, прежний запрет был снят, и оперу "Князь Игорь" поставили в Государственном театре оперы и балета Литовской ССР.) Потом Федаравичюс намекнул, что дело в чем-то другом — Володя, кажется, до войны был офицером польской армии, и что-то о нем выясняют. Через некоторое время занимать его в концертах разрешили. Правда, только в безафишных — в клубах, концертах-лекциях и на периферии… Значит, теперь его тоже могут выслать? Могут. Любого человека могут… И Йонайтиса?! За то, что отказался вступить в партию. Вначале он согласился. Коллеги сами вызвались дать рекомендации. И действительно дали. Но несколько дней тому назад, когда парторг напомнил, что ждет его заявления, Йонайтис ответил, что в партию, которая отправляет ни в чем неповинных людей в Сибирь, он вступать не будет. Теперь его сошлют! За такие слова наверняка сошлют. Что же делать? Еле дождавшись утра, побежала к папе. Сбивчиво рассказала об отказе Йонайтиса вступить в партию, о своем страхе, что его сошлют. Спросила, что делать, куда пойти? Может, в райком, в горком. Надо же рассказать, какой он человек, как во время оккупации рисковал жизнью, чтобы нам помогать. Приносил нам к гетто хлеб. А однажды, случайно узнав, что ночью в гетто может быть акция, подкупил какого-то полицейского — потому что во время комендантского часа было запрещено находиться на улице — и простоял с ним всю ночь в темной подворотне недалеко от гетто: если нас поведут, может, удастся хоть кого-нибудь спасти. А еще обязательно расскажу, как в первые дни оккупации, когда немцы свозили на окраину города книги, которые должны были сжечь, он уговорил охранника разрешить ему покопаться в этой горе. И принес домой три тома сочинений Карла Маркса. Хорошо, что я об этом узнала только теперь. Тогда бы со страха за него с ума бы сошла. Спросила, зачем он их взял, это же было очень опасно. Йонайтис только пожал плечами: хотел сам разобраться, такое ли оно правильное, учение Маркса. Об этих его словах, конечно, говорить не надо, но о том, что он спас от огня три тома Маркса, обязательно скажу. Все выпалив, я нетерпеливо ждала, чтобы папа посоветовал, куда мне идти, или чтобы предложил, что пойдет сам. Но он сказал, что может получиться как раз наоборот, что мы ему навредим. Я не поняла. И папа объяснил. Он немного знает того коллегу Йонайтиса, который теперь парторг, еще по 16-той литовской дивизии. Он не похож на человека, способного доносить. Поэтому вряд ли куда-то сообщил об отказе Йонайтиса и тем более о мотивах отказа. Кроме того, такой чрезвычайный случай и для него самого чреват последствиями. Наше же неожиданное заступничество за Йонайтиса только привлечет к нему внимание и может навести на мысль, что раз мы его защищаем, значит, он в чем-то виноват. Тогда выплывет и отказ вступить в партию, и то, что его сестра с мужем были депортированы еще в 41-ом году. Поэтому, как это ни трудно, лучше ничего не предпринимать. Хоть я и понимала, что папа прав, но сохранить спокойствие было трудно. Я каждое утро до работы бежала в переулок напротив школы, в которой Йонайтис теперь работал, и стояла там пока он не появлялся. Только после этого отправлялась в филармонию. А чтобы убедиться, что Митю с Володей тоже не вывезли, попросила, чтобы в те дни, когда у них нет репетиции, они обязательно звонили. Сослалась на то, что может "выплыть" неожиданный концерт или замена. К счастью, Йонайтиса не тронули. И Митю с Володей тоже. Митя горько шутил: его спасла плохая квартира, видно, тот энкаведешник подобрал себе получше. Теперь я больше не стояла по утрам в переулке напротив школы, перестала беспокоиться — звонили или не звонили Митя с Володей. Было просто хорошо торопиться на работу, а там быть, как меня называли, "BARB* DEVYNDARB*" — Барбе, которая делает сразу девять работ: согласовывает программы концертов, оповещает исполнителей, сдает тексты афиш, составляет расписания репетиций, печатает на машинке, переводит.

Неожиданно вернулось то время: прибежала наша певица Таня и выпалила новость: в Вильнюс привезли бывшего заместителя гебитскомиссара Франца Мурера! Оказывается, он спокойно жил в своей Австрии, где его и узнал бывший геттовец. Тот рассказал английским военным, кто такой Мурер, они его арестовали и передали советским властям, чтобы судить его здесь, где он пролил столько невинной крови. Выговорившись, Таня поспешила еще кому-то сообщить эту новость. Я осталась одна. Та же висела на стене доска объявлений с расписанием концертов и репетиций. И тот же стоял в углу шкаф с афишами. Но теперь все казалось каким-то другим. Да и сама я… Сама я словно снова вернулась в гетто… …Мы сидим, двадцать восемь человек, затаив дыхание, за забитой снаружи дверью, — может, солдаты решат, что за нею — не жилище. С улицы доносятся их выкрики, команды строиться. Время от времени раздаются выстрелы. Значит, еще кто-то пытался сопротивляться, не дать себя увести. Судя по звукам шагов, увели большую партию людей. Но мы все равно сидим так же тихо, — солдаты могут вернуться. Неизвестно, сколько тысяч Мурер распорядился на этот раз расстрелять… …Ждем с работы маму. Очень волнуемся: поставили ли на ее удостоверение штампик, что она — ремесленник. Мурер приказал всех, у кого такого штампика не будет, перевести во второе гетто. Что на его языке значит "перевести"" мы уже знаем… …Объявлен новый приказ Мурера: эти удостоверения больше недействительны. Вводятся новые, желтые. Их получат только очень хорошие ремесленники. В течение одной ночи эти удостоверения необходимо зарегистрировать в Юденрате. На следующее утро обладатели желтых удостоверений выходят на работу вместе с зарегистрированными членами семьи и должны там находиться в течение трех суток. Все остальные остаются в гетто. Что их ждет, мы понимаем… …Рассвело. Приближаемся к воротам. Там Мурер со своей свитой. Он лично проверяет документы. Молодая девушка хочет вывести с собой отца и мать. Мурер их толкает к "забракованным". Но она все равно их тащит. Мурер швыряет ее к стене, достает пистолет… Мы проходим мимо нее, уже мертвой… …По распоряжению Мурера в городе повесили нескольких литовцев и поляков, нарушивших его запрет прятать у себя евреев. …Мурер, как всегда неожиданно, появился у ворот. Следит, достаточно ли усердно полицейские обыскивают возвращающихся с работы. Те со страху еще больше усердствуют. Нарушителям его запрета вносить в гетто "продукты питания", то есть краюху хлеба или несколько картофелин, сам определяет меру наказания: отправить в тюрьму (откуда, набрав еще несколько десятков или сотню таких же "преступников", их увезут в Панары и расстреляют) или всего лишь проучить двадцатью пятью ударами палкой. Немедленно, при нем. Если ему кажется, что полицейский недостаточно сильно бьет, велит начать счет с начала. Или сам берет палку в руки… Внезапно я очнулась: кто-то заиграл за стеной. На валторне. Я здесь, в Филармонии. Сегодня концерт, и валторнист, видно, пришел пораньше, разыграться. Я в филармонии. Сижу в своей комнате за столом. Приходила Таня. Рассказала, что в Вильнюс привезли Мурера. Что после войны он спокойно жил в Австрии… Мурер жил спокойно. В Австрии. И вдруг меня пронзило: а остальные? Хингст, Нойгебоер, Швайнбергер, Вайс, который лично руководил в Панеряй расстрелами. А ликвидировавший наше гетто Китель? А Штуттгофский садист Макс и все это множество охранников, конвоиров, надзирателей? И те, кто открывали кран с газом? Мне стало страшно. Очень страшно. Я быстро засунула в ящик свои бумаги и выбежала из комнаты. По лестнице тоже бежала. И только оказавшись на улице, среди спокойно идущих прохожих, постаралась идти как все. Но сердце продолжало колотиться. Оттого, что они есть — Хингст, Нойгебоер, Швайнбергер, Вайс, Китель, лагерные охранники, надзиратели. Они есть! Они живы! Но нет! Они не вернуться! На суд папа меня не пустил. Мурера судит военный трибунал. Свидетелей достаточно. К тому же их показания будут более весомыми, потому что, в отличие от меня, они в то время уже были вполне взрослыми людьми. А просто сидеть в зале и смотреть на Мурера мне ни к чему. Я понимала, что папа прав. И самой было страшно опять увидеть Мурера. Хотя теперь он не может махнуть солдатам, чтобы меня схватили. И сам не может в меня выстрелить, как в ту девушку. Но это ведьтотже Мурер! Я все равно продолжала твердить, что должна туда пойти, — может, кто-то из свидетелей чего-то не упомянет или забудет, упустит. Не помогло. Сам папа на суде был. Но рассказывал очень неохотно. Только о том, что Мурер вел себя вызывающе: не без ехидства заявил, что его узнал "Jude", который "сбежал от вас, коммунистов". Зато с гордостью говорил о своем вступлении в национал-социалистическую партию, о том, что окончил специальную годичную нацистскую школу, после чего был назначен помощником начальника лагеря для прибалтийских немцев в Познани, а в 1941-ом году направлен в Вильнюс на должность гебитс-референта и адъютанта гебитскомиссара Хингста. Виновным в расстреле в Панеряй более ста тысяч человек, из них семидесяти тысяч евреев себя не признал. Твердил, что этим занималось гестапо. Сам же он всего лишь по поручению гебитскомиссара Хингста вместе с бургомистром города Дабулявичюсом выбрал место для гетто. Единственное, что прокурору — кстати, он тоже занимается во ВЮЗИ — удалось добиться — это подтверждения, что созданием гетто проводилась в жизнь узаконенная в Германии расовая теория. Свои частые появления в гетто Мурер объяснял тем, что как референт гебитскомиссара, осуществлял, среди прочего, контроль за ценами. Кроме того, он запретил вносить в гетто продукты питания, и проверял, не нарушается ли его запрет. Нарушителей, естественно, наказывал — подвергал избиению. На вопрос прокурора, избивал ли лично, подтвердил, как вполне закономерное, что да, разумеется. Показания свидетелей о проводившихся по его указанию акциях и его личном участии в них, о его садизме и жестокости, слушал подчеркнуто равнодушно. Иногда на лице даже появлялась гримаса презрения к этим "людишкам низшей расы". Приговор трибунала — двадцать пять лет лагеря строгого режима — тоже воспринял хладнокровно, с нескрываемой уверенностью, что вскоре немцы возьмут реванш. Знал бы папа, как последние его слова меня встревожили. Ведь я до сих пор боюсь, что вся теперешняя жизнь — ненадолго, хотя здесь мне ничто не грозит. Уже целых три года не грозит. И все же какая-то тревога, чувство, что все это временно, не проходило. В дождливые осенние дни я думала, что хорошо бы дожить до весны, увидеть все в цвету. Весной, глядя на цветущую под окнами сирень, хотела дожить до скрипа снега под ногами. Зимой хотела дожить до лета, до своего дня рождения. А в день рождения желала себе дожить до следующего. Ведь это так хорошо — жить!