Больше Женя никуда не ездила, никого не разыскивала. Даже семей тех, погибших на фронте, которым тогда хотела написать. И матери Юрия Александровича не написала. Хотя часто, особенно до знакомства с Володей, думала о нем. И очень хотела знать — жив ли… И все эти годы ничего не рассказывала — ни о лагере, ни о Марине, ни о Лиде. А сегодня вот — даже не сегодня, уже светает, значит, вчера — встретились. Лида вошла рядом с носилками "скорой". Женя ее узнала сразу. И Лида ее — тоже. Обрадовалась. А она, Женя, стала осматривать больного, заполнять историю болезни. Как каждый день. Только почему-то боялась ошибиться, что-нибудь пропустить. Переспрашивала. Дважды мерила давление. Потом больного забрали на отделение. Лида подсела к столу: — Узнала? — Да… Хотя перед ней сидел совсем другой человек. Полная, в белом халате и колпаке. Губы накрашены. Морщинки под глазами. — Хорошо, что еще можно узнать. Ты тоже не очень изменилась. Только худобы, слава богу, той нету. И лет, конечно, прибавилось. — Седины тоже… Не о том они говорят. Совсем не о том… — На твоих светлых волосах мало заметно. А я подкрашиваюсь. Хотя уже бабушка — И знакомо махнула рукой: — Что это мы? Столько вместе пережито, столько лет не виделись, а говорим бог весть о чем. Но и сама, видно, не знала, о чем говорить. — Давно здесь? — Все время. — Здешняя? Женя кивнула. — А я тогда и не знала, откуда ты… — Она помолчала — Сама я здесь только вторую неделю. Мужа перевели. Поэтому пока на "скорой". Потом, может, к вам в больницу попрошусь. Возьмешь? — Я же не главврач. Но врачи нам нужны. Особенно хирурги. — А я, как видишь, терапевт. Только ты пока ни с кем не говори. Это я так. Если мне привезут внучку, останусь на "скорой". Удобнее. Сутки дежурить, трое дома… Говорит о работе, внучке. Крашенные модной помадой губы. Из-под белого колпака виднеются вьющиеся волосы. А может быть, это завивка. — …и ходить меньше. Женя только теперь вспомнила, что, когда Лида вошла рядом с носилками, она странно припадала наодну, кажется, правую, ногу. — Ноги болят? — Они ж у меня обмороженные. — Да, да, помню. Стало совестно. Что забыла! То есть когда вспоминала лагерную Лиду, помнила даже, как они с Мариной, не зная, что этого нельзя, каждый вечер растирали ей ноги снегом; как становилось все хуже — начала трескаться кожа, появились пузыри; как Лиде было больно ступать, и Марина пошла просить, чтобы ее взяли на работу в камеру одежды… Женя все это помнила. Только когда узнала про побег и что за это угнали — забыла. Совсем забыла, что ведь на обмороженных, еще не заживших ногах Лида убежала… — …а пока скиталась, они и вовсе… Левую спасли, а на правой пришлось ампутировать пол ступни. Раньше протез вроде не мешал, а теперь… — Кто ампутировал? — Но она спросила так, только чтобы не молчать. Чтобы Лида не догадалась: в ту ночь, в лагере, она не вспомнила про ноги. Не только в ту ночь, и потом, все эти годы не вспоминала… — Уже в Польше. Старый пан доктор. У себя дома ампутировал. Нельзя было меня в больницу… Конечно, нельзя было. Ведь лагерница. В полосатой одежде. Со стриженой головой. Как раз незадолго до этого всех остригли. Марина их тогда утешала: "Ничего. Здесь можно и без волос. Зато потом, после войны лучше прежних отрастут. Густые, пышные". А Лида махнула рукой: "У меня никогда не будет густых. Порода у нас такая. Но я буду завиваться". Неожиданно Лида поднялась. Эта, теперешняя. С вылезающими из-под белого колпака завитушками волос. — Я сейчас. Только машину отпущу. Мое дежурство кончилось, а машина пусть едет — И пошла к двери. Незнакомо полная, припадающая на одну ногу. Врач" скорой помощи". Зазвонил телефон. Но Женя не сразу вернулась сюда. Совсем сюда. Едва поняла, что звонят из терапии: сегодня никого не выпишут, у больного, которого собирались отпустить домой, обострение панкреатита. Женя слушала. Записывала на бумажку. "Собирались отпустить. Обострение панкреатита". Это у нее привычка такая — что говорят по телефону, записывать. Но смотрела на дверь. Сейчас вернется Лида. И когда положила трубку, смотрела. Выводила на том же листке цифры. 91547. Ее лагерный номер.86123 — Викин. Запомнила его. Когда Вика лежала мертвая у стены барака, она долго смотрела на этот номер. А несли Вику, уже мертвую, в лагерь вчетвером. Меняясь. Они с Мариной и Лида с Юлей. Юлин номер тоже помнит. И Маринин. Открылась дверь, вошла Лида. Женя хотела закрыть глаза и хоть на миг вспомнить ту, худую, в полосатом лагерном платье, с коротким ежиком волос. Но подошла и тяжело опустилась на стул эта, теперешняя. — Наши номера вспоминаешь? — Она заметила бумажку. — Сами в голову лезут. — Мне мой даже снится — Она помолчала. — И лагерь снится. Будто я снова там, за оградами, на нарах. И селекции снятся. Так ясно, словно не во сне они, а наяву… И ей снятся. До сих пор… — …а из того, что потом — как плыву в ледяной воде и никак не могу добраться до того берега. — А ты… тогда плыла? Лида кивнула. — Сперва платье свое полосатое утопила. И сама поплыла. Хотя еще и льдины откуда-то несло. Еле добралась до того берега. Тогда и ноги окончательно угробила… И Женя это увидела. То, о чем тогда, ночью, говорила Юля, — как Лида неожиданно перемахнула через борт пустого грузовика, как вжалась в дно кузова. Ее засыпали песком. А потом… Потом она кинула в реку свое полосатое лагерное платье и поплыла по ледяной воде. — Трое суток отсиживалась в каком-то бункере. Благо там картошка была. Сырую грызла. Знаешь, — она неожиданно улыбнулась — уже сколько раз, когда чищу картошку, пробовала хоть маленький, мытый, чистенький кусочек разгрызть и проглотить. Не могу. А тогда… — Она помолчала — Там, в бункере, и халат черный лежал. Видно, хозяйка в нем картошку копала…И снова умолкла. А Женя хотела, очень хотела, чтобы она еще рассказывала. — А после бункера? — Ночами, крадучись пробиралась. Обходила дороги, мосты, жилища. — Но ты же хорошо знала немецкий. — Все равно не решалась. А вдруг муж или сын этой фрау, к которой постучусь, эсэсовец? Хотя было холодно. И очень болели ноги… Лида устала. А может быть, не могла больше об этом говорить, снова вспоминать. Неожиданно вскинула голову, посмотрела на нее и, кажется, только теперь удивилась, что они встретились. Они, которые были там, теперь сидят в этом приемном покое. И опять заговорила: — Когда становилось совсем невмоготу ступать, ползла. А еще… Еще было страшно, что одна я. Не поверишь, вспоминала лагерь: там хоть все вместе. Вас вспоминала, Марину, тебя, Юльку. — Их нет. — Никого? — Никого… Значит, она ничего, совсем ничего не знает…Лида долго молчала. — Была и такая ночь, когда я поняла — все. Не добраться мне… Уже и не хотелось… Перестать быть, не чувствовать, что так невыносимо плохо, — казалось благом, избавлением. Хотя что я тебе рассказываю, — наверно, и у самой так бывало… Бывало… Лида вздохнула: — Но все равно заставляла себя. Идти. Ползти. Чтобы не напрасно… Чтобы все было не напрасно… Женя вздрогнула. Может быть, Лида все-таки знает? Догадывается? — Потом, уже в Польше, когда старый пан доктор ампутировал ступню, как ни странно, стало легче. Да и лежала я. В тепле. Только боялась, чтобы меня не нашли. Чтобы его из-за меня не забрали. — А ты у него долго лежала? — Тогда казалось, что очень долго… Отпустил он меня только когда рана совсем зажила. После него у польских партизан была. Правда, у них недолго. А когда наконец попала к своим, все не могла поверить, что это в самом деле… Она тоже еще долго не верила, что это в самом деле, что она вернулась… — Но на фронт, конечно, не взяли. Тогда еще и протеза не было. Еле добилась назначения в тыловой госпиталь… Женя слушала эту, сидящую напротив, Лиду, такую непохожую на ту, лагерную. Но это ведь она, та самая, их тогдашняя "либо пан, либо пропал". — И после войны еще долго работала в госпиталях. Пока не пошла учиться. "…А если не за несколько часов на свободе? Если зацелую жизнь? — это тогда, в ту ночь, сказала Юля. — И знаешь, Женька — она ее назвала так, как там- Я поняла, именно потом, когда работала в госпиталях… — Лида вертела в пальцах ее бумажку с лагерными номерами — …Я поняла, увидела, какими страданиями, увечьями, смертями — ведь и после войны все еще умирали от тяжелых ран — какой ценой…Только слово плохое — цена… — она помолчала. — Ведь столько людских жизней отдано за каждый клочок земли, каждого человека, который ходит по этой земле. Женя кивнула. — Я и сама об этом часто думаю. Наверно, каждый, кто ее пережил, носит эту войну в себе… Когда-то я хотела написать семьям погибших. Чтобы была не только похоронная. Но так и не написала. Сразу после лагеря не могла. А потом… Потом уже прошло много времени. Хотя фамилии до сих пор помню. И как погибли. И где похоронены. Они молчали. — Иногда воспоминания — устало заговорила Лида, — или, как Виктор, мой муж, их называет — "твои мысли", врываются в самое неподходящее время. В гостях, когда всем весело, вдруг вспоминаю лагерь. Или когда вижу, как выбрасывают хлеб… А особенно на юге. Там, в теплом море, вспоминаю ту студеную купель. И не объяснишь никому, почему не люблю купаться… В приемной снова стало очень тихо. — А на днях… Везу роженицу. Воды еще дома отошли, схватки каждые четыре-пять минут, волнуюсь, только бы довезти, и вижу — идет по улице одноногий старик. И сквозь все волнения, сквозь вскрики роженицы полезло в голову: потому сейчас ребенок может появиться на свет, что они, кого сегодня называем ветеранами, отстояли ее — и теперешнюю, и будущую жизнь… — Неожиданно Лида спросила — А у тебя дети есть? — Нет. Она не удивилась. — А у меня дочь. Внезапно открылась дверь, ввели больного. Лида поспешно встала: — Забыли мы с тобой про работу. И сама я после ночи. Пойду — Больной уже раздевался, а она еще стояла — До чего ж я, Женька — опять назвала ее так, как там — рада, что мы встретились. Что хоть ты… — И отвернулась. Быстро, припадая на правую ногу, вышла. Женя начала осматривать больного. Задавала привычные вопросы. Заполняла историю болезни. Все как каждый день. Но это тоже было — что тут сидела Лида, та самая Лида… Привели еще одного больного. Тоже приняла. А планового, с язвенной болезнью, снова пришлось отправить домой — в терапии нет мест. Хоть бы скорее достроили новую больницу. Из кухни позвали снять пробу. Оттуда пошла в свою палату — больные уже ждали. Они знают: оттого, что она работает в приемном покое, ее обход позже, в полдень. Она любит эти каждодневные встречи со своими больными. Еще с порога окинуть взглядом всех сразу и почувствовать, что они ее ждали. В палате была долго. Пока не позвали в приемный покой. Снова приняла больного. В хирургию. И весь день сквозь привычные осмотры, разговоры, вместе с этими больными, сестрами, врачами была и Лида. То давняя, лагерная, то сегодняшняя. И вечером, дома, была. А ночью, уже когда Володя заснул, вернулось все. Как каждый раз, с самого начала. И так ясно, что, вернувшись в то время, даже не помнила про сегодняшнее, про встречу с Лидой. Теперь осталось только это. Лидин рассказ. Как переплывала между льдинами реку. Как пробиралась, обходя дороги и мосты, на обмороженных ногах. Когда идти становилось невмоготу, ползла… Старый пан доктор ампутировал пол ступни… Пошла работать в госпиталь… А тогда, в лагере, после побега Лиды, увели Марину. Не одну Марину — сто человек. "…Если за целую жизнь?" Аня возмущалась: "Почему я должна пойти в газовую камеру?" "Потому что Гитлер их придумал". Это Женя и сама понимала. И все-таки… Все-Все-таки тогда было еще и другое — что за побег Лиды угнали в газовую камеру сто девушек. Но ведь Аню тоже забрали. На селекции. Просто зато, что у нее больше не было сил работать, что в лагерь привезли новых, еще крепких. Юлю забрали уже перед самым освобождением. А Надю раньше, почти сразу после Марины, на селекции… Тогда, ночью, она говорила, что даже такая, еле живая, поплелась бы. Потому что" побег — не только спасение, но и бунт". И в бою за ту местность, где был лагерь, за их освобождение тоже погибли люди… "Когда творится такое, как теперь — Гитлер, война — трудно все так разложить по полочкам…" Это в ту ночь сказала Юля. Когда творится такое — Гитлер, война… Да, не наша вина, что жизнь надо защищать смертью. И платить за нее — тоже смертью… Уже совсем рассвело. Женя лежала с открытыми глазами. Она здесь, дома. Уже много лет дома… Рядом спит Володя. Вдруг ей очень захотелось, чтобы он проснулся, спросил. Но он спал. И она тихо позвала его: — Володя… — А… — Доброе утро. — Доброе… — Но глаз не открыл. Она подождала. — Я… Я сегодня, то есть вчера, встретила… — Кого? — Сонный голос. Еще совсем сонный. — Женщину, с которой была в лагере. Он резко повернулся. Удивленно посмотрел на нее. — Мы с нею на нарах… Почти рядом… И замолчала. Хорошо, что он больше ни о чем не спрашивает. Она ему сама расскажет. Все расскажет…