- Обры… Обры… Ик!.. Обрыгает он..., - размазывал слёзы по лицу старый авторитет, и вновь заходился в булькающем смехе. - Слышь, братва – он его ОБРЫГАЕТ!!! – во даёт, а?!!! – повторял на разные лады пахан, сипя и багровея лицом. Видимо, рисовал в своём воображении картину маслом. Долго рисовал, аж пока сил совсем не осталось. Братки тоже не сразу поприходили в себя от нечаянного цирка, и с трудом восстанавливали дыхание после затяжного приступа веселья.

- Ну, студент, ну, насмешил… Уважил, это ж надо, а?! Слышь… Новый научный метод, - поучительно поднял прокуренный палец Кузьмич: Жбан – бросится, а он его - обрыгает! Обрыгает - и всех делов!!!..

Мы с Валеркой постепенно въехали, что обогатили бандюковский слэнг новым понятием, и поэтому расправа откладывается. Но реальность оказалась неизмеримо лучше: снискали мы себе своей учёностью уважение безмерное и благорасположение поголовное, словно белые люди среди папуасов.

Нас причислили к «своим», и общение с таким экзотическим для рядовых советских студентов контингентом пошло дальше как по маслу.

Когда изрядно подобревшие братки отвосхищались Валеркиным остроумием, выспросили и переварили все новости с Большой земли, обсудили все дела и определились, кому из них назавтра идти с нами в лагерь, началась культурная часть встречи. Для нас накрыли просто-таки роскошнейшую «поляну» с гостевым ужином. Как оказалось, жили бывшие ЗК куда зажиточнее не только нас, студентов, но и нашего геологического начальства!

Натрескавшись от пуза жаркого из лосятины, расселись мы вокруг долгоиграющего костерка, коротать вечер под нехилый котелок забористого таёжного чая. Обстановка располагала, и, как водится, полилась неспешная беседа о том, о сём, о жизни и всяких её странностях. Чем сильнее сгущался мрак за кругом света, тем страннее и страшнее становились рассказы.

Наконец, слово взял Кузьмич, решив внести и свою лепту в общий трёп:

- Был в наших местах пару лет назад случай один. Может, всё было, как сказывали, а может, и присочинили люди чего, - начал он, и на звук его голоса из тьмы вышел страшный пёс со смешной кликухой «Жбан». Он лёг у ног Кузьмича, умостил огромную башку на хозяйских коленях, и старый авторитет, почесывая пса между ушами, неспешно повёл свой рассказ.

…Среди бескрайней якутской тайги затерялась крошечная деревенька. Она была так далека от асфальтовых шоссе и больших городов, что жители, которые помоложе, испугались, что тоже затеряются вместе с ней. Как птенцы из гнезда, поспешили они разлететься, кто куда, лишь бы подальше от дома, лишь бы поближе к огромному пёстрому миру.

Опустевшие дома, тоскуя по людям, перекликались друг с другом эхом, гулявшим в комнатах, и шептались скрипом рассыхающихся бревен, стараясь не забывать звуки обитаемого человеческого жилья.

Шедший издалека человек остановился переночевать в одном из них, и всю ночь спать ему было покойно и уютно, и снилась давно умершая бабушка. Они сидели, как когда-то, рядышком за столом, ели несравненные пирожки из детства и говорили, говорили, говорили…

Утром путник проснулся улыбаясь, и впервые за много лет понял, что совсем не хочет никуда больше идти. Да и то сказать, куда дальше-то? Дальше, считай, уже просто не бывает.

Подумал он, подумал, да и остался. Домишко подправил, дров заготовил, стал охотиться, рыбачить, да обживаться потихоньку. Правда, в тайгу часто уходил и бродил там зачем-то неделями, но всегда возвращался в ставший родным уже дом.

Был он высок и светловолос, с печатью постоянного напряжения на заросшем льняной бородищей лице. А за бытовыми хлопотами напряжение постепенно отступало, он начал привыкать к спокойствию и оседлости. Лицо посвежело, выцветший взгляд налился синевой якутского неба, и вскоре он обрёл способность приходить в девичьи сны. В соседнем селе высмотрел среди девушек красавицу, луноликую да черноглазую, на ней и женился. Вошла в дом женщина и принесла с собой уют: появились скатёрки-занавески-половички и цветастые тарелки, а пузатый чайник засиял отчищенными от копоти боками. Ночи были полны страсти, а утром на столе исходил ароматом горячий завтрак. Нехитрые радости семейной жизни окончательно стёрли лишние годы с лица мужчины, а вскоре он познал и радость отцовства. В семье родилась лапочка-дочка: светловолосая и голубоглазая - в отца, и изящная, как мама. Девочка была не похожа на местных детей, но назвали её по-якутски: Мичийэ — улыбчивая.

Старый дом наполнился колыбельными и детским лепетом: в нём наконец-то поселилось Счастье! После рождения ребёнка к молодым перебралась и бабушка. Зимой старуха с ними жила, внучку нянчила, а весной, с первыми погожими деньками, уходила в тайгу на старую заимку, и жила там до самых заморозков. Травы собирала-сушила, грибы, ягоды, орехи на зиму заготавливала. А ещё охотники сказывали, что будто бы видели, как с лесным зверьем по-звериному говорила, а те за ней, как котята домашние ходили.

Наверное, тому и внучку маленькую учила, потому как что там в тайге происходило – ещё вопрос, а вот всякая живность девочке вместо подружек и кукол была. С белками играла, птиц прикармливала, птенчиков подбирала и выхаживала. Очень зверюшек любила, и они отвечали ей тем же. К тому времени, про которое рассказ веду, было ей лет семь-восемь, не более.

Жизнь в глуши монотонная, главное развлечение – когда кто-то из старших в райцентр по делам ехал и её с собой брал. Для малышки такая поездка – целое приключение. Похоже, её персональный календарь вёл счёт дням от поездки до поездки. Ну и развлекалась она по полной! Общалась со всеми, кто на пути попадался. Птицы – с птицами чирикала, ветер шумит – она ему подсвистывала, а нет никого – ничего, она и со встречным кедром парой слов перекинется! Все жители в округе знали и любили Мичийэ, и прозвище ей придумали: «девочка-улыбка»! Кто бы с ней ни заговорил - улыбнётся, как солнышко и всё, что спросят, расскажет: какие книжки читала, с чем пироги мать пекла, что ей отец из тайги принёс, на каком языке птички между собой разговаривают…

Однажды отцу Мичийэ повезло по-крупному: нашел в каком-то ручье золотишка чуток. Сначала россыпью, а затем и на жилу вышел. Видать, в горном деле соображал, а может, и из ваших был, из геологов. За сезон собрал металла изрядно; что дальше с ним делать собирался – не скажу, не знаю. Но собранное до поры в доме держал, иногда доставал и рассматривал, а дочка, егоза любопытная, в недобрый час и увидела. И хоть строго-настрого отец наказывал не говорить никому, да какой спрос с ребенка?.. Видать, кто-то из людей у неё и выпытал про то золото, будь оно неладно. И не только выпытал, но и пересказал, кому не следует.

- У нас-то какие края? Сами видите, глухомань несусветная! - вынырнув из воспоминаний, как из реки, решил окончательно прояснить ситуацию Кузьмич. Видимо, на тот случай, если у нас ещё остались какие-то сомнения насчёт суровости здешних нравов.

- Потому всякий народ, кому схорониться нужно, сюда стекается. Хошь – от любви несчастной спасайся, хошь – от тёщи языкатой беги. А больше всего тут от закона и правосудия прячутся, кто как может. Кто транзитом пробирается, куда ему надобно, а кто на наших просторах затеряться норовит и осесть на жительство. Кто-то в одиночку шастает, а кто-то в стаи собирается, как звери дикие.

Вот и в то лето объявилась очередная стая. Человеки вроде, а на деле – выродки. Ох, и лютовали, всю округу в мандраж ввели, хоть местные и не робкого десятка и всякое повидали. Но эти – ваще ни в какие ворота, чисто псы бешеные! Никаких законов не признавали, ни Божьих, ни людских, ни блатных. Налетали и на магазины, и на дома, на заимках озоровали. Никаким добром не брезговали, у кого что есть - выметали всё подчистую. И добычу охотничью, и оружие, и бабло со шмотьем, и припасы съестные-питейные. Никто не видел, как они выглядят, и не знал, сколько их. На дело выходили в каких-то хламидах с головы до пят, не понять, кто под ними. Возникали из ниоткуда, незаметно подкрадывались и в один момент внезапно оказывались в доме всем скопом. Считалось, что повезло тем хозяевам, кто в момент налёта или отсутствовал, или спал, ибо свидетелей они не оставляли. Иногда в ограбленных домах находили изувеченные трупы, и это мог быть кто угодно: женщина, старик, ребенок. Тот, кто, на свою беду, проснулся в неподходящий момент.