— Курский выступ? — быстро спросил Карссв.

— Да, — сразу же ответил Вирт. — Именно там этим летом будет переломлен ход войны.

Кареев взял букетик и поднялся.

Все шестнадцать сидели на своих местах и молча ждали. Кареев уселся за стол, опять положил букет, в задумчивости размял большим и указательным пальцами усталые глаза и спросил сам себя, не открывая глаз:

— За что я ненавижу красных? Почему мне отвратительна сегодняшняя Россия? — Помолчал и, не получив ответа от шестнадцати, ответил себе сам: — Наша страна, господа, — я надеюсь, что она будет нашей, — бедная страна, и если все в ней разделить на его восемьдесят миллионов частей поровну, то мне, человеку, мечтающему о богатстве, а, скорее, о власти богатства, достанется полтора аршина бязи, пара лаптей и фунт ржаного хлеба. Меня не утешает мысль, что другим не лучше. Напротив, чтобы мне стало лучше, необходимо, чтобы другим было хуже. Я буду добиваться этого. Сегодня каждому из вас будет присвоено первое унтер-офицерское звание германской армии. Тем самым вы становитесь в ряды тех, кому всегда тем лучше, чем хуже красной сволочи. — Кареев стремительно встал и выкинул вперед правую руку: — Хайль Гитлер!

— Хайль! — взревели шестнадцать.

Кареев в последний раз понюхал ландыши.

Ресторан «...» Кареев посетил, будучи изрядно навеселе. Он стоил в дверях зала, слегка покачиваясь с пятки на носок и ожидая, когда подбежит его персональный холуй. Холуй подбежал, осклабился:

--Держу, держу ваш столик, Валентин Николаевич.

--Хайль Гитлер! — произнес Кареев. Вроде бы «добрый вечер» сказал.

— Хайль! — растерянно и громко ответствовал официант.

— Вот так-то! — удовлетворенно отметил Кареев. — Теперь веди меня, Вергилий!

— А вы Данте будете? — поинтересовался официант.

Кареев остолбенел.

-« Суровый Дант не презирал сонета», — пробормотал он и добавил: Я нынче не буду тебя презирать, любезнейший. Все время забываю спросить: как тебя зовут?

--Константином, Валентин Николаевич.

Они добрели до столика, и Кареев уселся.

--Малый графинчик, закуси получше, и чтоб музыка играла «Дунайские волны». Все время и без перерыва, — сказал он, кинув на стол ассигнации.

Музыка играла «Дунайские волны», Кареев опрокидывал рюмку за рюмкой, и так продолжалось долго. Вдруг оркестр замолк на несколько секунд, а потом заиграл задушевное, сопровождая хриплый, но не лишенный музыкального слуха голос, который пел:

    Брали русские бригады Галицийские поля.

    И досталось мне в награду

    Два кленовых костыля.

    Из села мы трое вышли,

    Трое первых на селе,

    И остались в Перемышле

    Двое гнить в сырой земле.

    Я вернусь в село родное,

    Дом построю в стороне.

    Ветер ноет, ноги ноют,

    Будто бы они при мне.

Во время пения Кареев неслышно щелкнул пальцами, но Константин, видимо, уловил ультразвук и возник у Кареевского столика.

— Кто поет? — спросил Кареев.

— Барыга один залетный. Вот он, с двумя птичками сидит. Однорукий, — выдал информацию Константин и указал на столик у колонны. Действительно, там, откинувшись на стуле и закрыв глаза, сидел и пел однорукий.

Две девицы, пригорюнившись, подпирали кулачками напудренные щеки. Однорукий, допев, извлек носовой платок, вытер глаза и высморкался.

— Попроси его к моему столику, — распорядился Кареев.

— Я-то попрошу, но пойдет ли? С гонором, — предупредил Константин..

Однорукий подошел-таки. Подошел, посмотрел непонятно, спросил грубо:

— Что надобно, господин хороший?

— Один вопрос всего. Песня про Перемышль для тебя — фигура вокала, или был там, на галицийских-то полях?

— Песня эта — про меня, — ответил однорукий и дотронулся правой рукой до пустого рукава. — Первые три месяца империалистической в Перемышле воевал.

— Мировой, — поправил Кареев.

— Один ляд! — раздраженно обрубил его однорукий. — Еще вопросы будут?

— А я под Сокалем, — вспоминая, проговорил Кареев.

— Не врешь?! — ахнул однорукий.

— Как тебя зовут?

— Василий.

— Вот что, Василий. Обращайся ко мне на «вы». Как-никак, ту войну я поручиком начинал, а ты, думаю, в нижних чинах ходил.

— Так точно! — радостно согласился Василий. — Дальше младшего унтер-офицера не попер.

— Награды есть?

--Георгий второй степени, господин поручик.

Зови меня Валентином Николаевичем, — поправил Кареев. Что же не носишь?

— Это чтоб нынешние хозяева сразу смекли, что я их папаш в четырнадцатом годе под корень изводил?! Нет, мой Георгий пока запрятан. В надежном месте запрятан, — ответил Василий и заговорщицки подмигнул.

— Не сообразил. Что ж, выпьем за встречу, кавалер! Константин, рюмку!

Василий притянул к себе графинчик, вынул пробку, понюхал содержимое:

--Бр-р! Пойло какое отвратное! — Василий встал. — Вы уж подождите немного, Валентин Николаевич, я питье подостойнее принесу. Да и дамочек заодно спроважу.

Он вручил девочкам по хорошей бумажке, развел руку в сторону, извиняясь, взял со своего стола бутылку коньяка и вернулся к Карееву:

— Армянский! Марочный!

Константин мгновенно переменил рюмки и разлил по ним коньяк.

Кареев нагрел ладонями пузатую рюмку, с видом знатока понюхал плескавшуюся в ней жидкость:

— Шустовский?

--За встречу, Валентин Николаевич! — напомнил Василий.

Они чокнулись, и Василий, запрокинув голову, в глоток выпив все.

Кареев брезгливо поморщился:

— Коньяк пьют, смакуя, Василий. Что ж ты его, как самогон, хлещешь?

— Конечно, не самогон, но все равно яд. Алкоголь. Да и что его беречь? Этого добра у меня сейчас — залейся и утопись.

— Купил по случаю родовой княжеский погреб?

— Не купил, Валентин Николаевич, не купил. Но продаю.

— Смотри, не проторгуйся, Вася.

— Не проторгуюсь. Я битый. Я ломаный. Я про жизнь много что знаю.

— И что же ты про нее знаешь?

— Главное. Где плохо, очень плохо, так там кому-то очень хорошо.

— А вывод какой?

— Вывод очень даже простой. Не зевай, Васек!

— И не зеваешь?

— Не зеваю. Торгую с прибытком.

— Россию продаешь?

— Зачем же? Коньяк.

— Продай мне парочку бутылок, — Кареев вытащил из кармана толстую пачку оккупационных марок.

— За бумажки не отдаю. Золотишко принимаю, камешки. Но вы, Валентин Николаевич, не огорчайтесь: пару бутылок я вам за так отдам. Подарю.

— Что ж, спасибо, благодетель.

Выпили еще. Карсев чуть поплыл, а Василий был в норме, похохатывал.

— Сам-то я из Мценска... — начал было он, но Кареев перебил:

— Те места я в девятнадцатом с Деникиным проходил.

— Небось лютовали?

— Было дело.

— ...Да быльем поросло, — перебил Василий. Жажда у него имелась — свое дорассказать. — Так вот, перед войной я в Мценсксе экспедитором торговой базы устроился: инвалиду власти милость оказали. А как немец попер, как паника началась, так я не растерялся, пристроил, что подороже, по своим местам. А что самое ценное в смутное время? Ясное дело — алкоголь, яд который.

— Сюда, за тридевять земель, как тебя занесло?

— Не занесло. Сам с товаром добрался. На Орловщине да Брянщине что за хороший товар возьмешь? А здесь — Вавилон, здесь все получить можно.

Карееву надоело слушать, и он предложил:

— Выпьем, Вася.

— Как прикажете, Валентин Николаевич.

Выпили, и Кареев поднялся:

— Проводи меня, Василий.

— Слушаюсь.

Они стояли у стола, внутренне готовясь к трудному походу. Мутные Кареевские глаза вдруг осветила четкая мысль:

— Бутылку оставлять нельзя!

— Так забирайте, Валентин Николаевич! Завтра с утра пригодится.

--Не опохмеляюсь. Но бутылку возьму. Такое пропасть не должно. — Кареев ухватился за горлышко, поддержал равновесие связью руки с бутылкой, а бутылки — со столом, утвердился и двинулся, наконец, к выходу.