Он наклонился к ней.

— Потому что самое большое удовольствие я получаю, гоняясь за вами. — Он придвинулся к ней так близко, что она могла рассмотреть радужную оболочку его глаз. Она отодвинулась и уперлась в дверь, ведущую в спальню. — Если бы вы были бразильской леди и вели бы себя так замечательно, я поцеловал бы вас.

У нее перехватило дыхание. Ее лицо оказалось всего в нескольких дюймах от его лица, от этой прекрасной, греховной физиономии.

Эдуардо наблюдал за сменой эмоций на ее лице и дивился, как она, женщина с сильной волей, такая находчивая, может в то же самое время оказаться такой беззащитной, как сейчас. Он видел ее трепет, ее возбуждение, ее желание, чтобы он поцеловал ее. Он взглянул на ее губы. Они приоткрылись, розовая помада делала их еще более пухлыми и более соблазнительными. Это будет так легко. Всего лишь дюйм или два отделяли их. Он так хотел поцеловать ее.

Когда он наклонился к ней, Филадельфия закрыла глаза и подняла лицо. Она ждала. Один удар сердца, другой, третий. Ничего не происходило.

Она в смятении открыла глаза и увидела, что он отошел от нее и идет к двери. Там он остановился и, не глядя на нее, сказал:

— Вам следует позавтракать прежде, чем все остынет. Я вернусь через час. Вас должны видеть на публике. Для этого мы отправимся по магазинам делать покупки.

Эдуардо вышел, плотно закрыв за собой дверь.

Филадельфия прикусила губу. Что она сделала или, наоборот, не сделала? Она испытывала унижение. Он снова дразнил ее!

— Я его ненавижу! Ненавижу!

— Если мне позволено сказать, мисс, то вы будете выглядеть в этом платье прелестно.

Филадельфия лениво гладила рукой желтое шелковое платье в магазине «Стюарт и Кo».

— Очень милое платье, — сказала она с тоской в голосе. — Так много прекрасных вещей. Может, когда-нибудь я надену одно из них, если буду вновь счастлива.

— О, мисс, я извиняюсь, — принялась изливаться продавщица, с опозданием заметившая, что голубовато-серая одежда молодой француженки носит следы траура, хотя и неполного. — Примите мои соболезнования, мисс, по поводу вашей утраты.

— Спасибо, — прошептала Филадельфия и поспешно вышла из магазина.

Только после того, как она оказалась на улице, она решилась обратиться к мужчине, который как тень следовал за ней.

— Это отвратительно, — зашептала она в ярости. — Лгать, чтобы вызвать к себе симпатию! Я отказываюсь!

— Мемсаиб не лжет, когда говорит, что она в трауре. У нее был отец, — напомнил он ей.

Она обернулась, чтобы взглянуть на него.

— Это мое дело. Я не получаю удовольствия, вызывая жалость к себе.

— Мемсаиб не должна забывать об окружении.

На этот раз Эдуардо ответил ей по-французски, понимая, что его необычная внешность привлекает внимание кучеров экипажей, выстроившихся вдоль Бродвея в ожидании своих хозяев, занятых покупками.

Она, посмотрев ему прямо в глаза, сказала по-английски:

— Если вы не одобряете мое поведение, вы можете найти себе другого партнера!

У него появилось искушение взять ее за плечи и трясти, пока у нее не застучат зубы. Ему всегда не хватало терпения. С той минуты, как он удержался от соблазна поцеловать ее, они не сказали друг другу и двух вежливых слов. Это было глупо, и он очень огорчался этому обстоятельству, но не мог позволить, чтобы маленькая ошибка разрушила то, что так хорошо начало выстраиваться. Только бы она перестала смотреть на него этими необыкновенными золотистыми глазами, насмехаться над ним, заставляя его вести себя, как подобает обычному послушному слуге.

— Мемсаиб, наверное, устала. Может быть, она хочет поесть?

Филадельфия холодно взглянула на него через плечо.

— Я действительно голодна, но вас это не касается. Я вижу на другой стороне улицы кондитерскую и приказываю вам оставить меня сейчас одну!

— Если мемсаиб прикажет, я готов отрубить себе правую руку, — произнес он драматическим тоном, отвешивая ей поклон, и тихо добавил, — но она убедится, что рука без кошелька мало пригодна для нее.

— Неужели вы считаете нужным напоминать мне об этом на каждом шагу! — закричала она по-французски, потом пробормотала. — Вы ничуть не лучше кредиторов моего отца, которые все время мучили меня насчет его долгов.

Она была оскорблена. Эдуардо видел это в каждой черточке ее лица и тут же пожалел, что завел разговор на эту опасную тему. Он полез в красный сатиновый мешочек у себя на поясе и протянул ей небольшой кошелек.

— Мемсаиб найдет все, что ей нужно, и даже больше, нужно только спросить у ее верного слуги.

Она оттолкнула его руку с кошельком.

— Нет, нет! Я не хочу, чтобы меня обвинили в том, что я трачу больше, чем мне полагается.

Она повернулась и шагнула на обочину тротуара, но обнаружила, что не может сразу перейти на другую сторону улицы. Весь проезд был заполнен экипажами.

В Чикаго она ничего подобного не видела. Ее отец всегда очень осторожно выбирал время, когда ей выйти на улицу. В таких случаях ее ждал семейный экипаж. Она никак не была подготовлена к потоку пешеходов в середине дня на Бродвее.

Толпа на перекрестке помимо ее воли увлекла Филадельфию через улицу. Она ощущала, как растет в ней с каждой секундой тревога, и крутила головой в надежде увидеть Эдуардо, но его нигде не было видно.

Неожиданно и, как показалось Филадельфии, ниоткуда раздались новые крики, и пешеходы вокруг заторопились и побежали. Потом она услышала звон колокола и поняла, что происходит. Мчалась пожарная машина. Перед ней бежали пожарные, криками призывавшие очистить дорогу. Перепуганные кучера ругались и хлестали кнутами своих лошадей.

Она обернулась, отчаянно пытаясь вернуться на тротуар, но люди бежали в обратном направлении. И вдруг она почувствовала, что каблук ее туфли попал в трещину между камнями мостовой. Филадельфия споткнулась и с криком ужаса упала под копыта приближающихся лошадей.

Сердце Эдуардо сжалось от ее крика. С того момента, как они расстались, он пытался догнать ее. Она была уже на расстоянии протянутой руки, когда вдруг рванулась вперед и пропала из виду.

Он, как сумасшедший, расталкивал прохожих и орал на них на смеси португальского и английского, и они расступались перед ним. Не думая о собственной безопасности, он бросился к лошадям, которые вот-вот должны были растоптать копытами Филадельфию, схватил их под уздцы и пригнул вниз голову лошади.

— Держи своих проклятых лошадей! — крикнул он кучеру.

В тот момент, когда лошади остановились, он уже оказался на коленях рядом с Филадельфией. Она лежала неподвижно, и от ее вида его сердце пронзила боль.

— Милая! — закричал он в отчаянии, наклонившись и нежно прикоснувшись к ее шее в поисках пульса. Пульс был ровным и насыщенным. — Филадельфия! — прошептал он, прижимая ее к груди.

Ее лицо было мертвенно-бледным, если не считать кровавой царапины на правой щеке, но, когда он нежно отвел прядь волос от ее щеки, он увидел, что ресницы ее затрепетали.

— Что здесь произошло?

Эдуардо поднял голову и увидел перед собой краснорожего полицейского.

— Спросите у него! — Он махнул рукой в сторону кучера дорогого экипажа. — Он чуть не убил ее!

Он посмотрел на Филадельфию и обнаружил, что она открыла глаза и смотрит на него.

— Что случилось? — спросила она слабым голосом, цепляясь за его руку в надежде, что это поможет миру вокруг перестать кружиться.

От ее прикосновения он почувствовал, как дрожь пробежала по его телу.

— Все в порядке, милая?

Она утвердительно кивнула.

— Я упала.

— Я отвезу вас домой.

Он обнял ее одной рукой за плечи, другую подсунул под колени и поднял.

— Подождите минутку! — крикнул полицейский. — Кучер говорит, что девушка сама оказалась под копытами его лошади и он ничего не мог сделать.

Эдуардо с презрением взглянул на кучера, потом обернулся к полицейскому.

— Этот человек лжец и трус. Его следует арестовать за то, что он не умеет управлять лошадьми!