Миссис Ормстед оглянулась вокруг.

— Ах да, Акбар! Где этот несчастный дикарь?

Эдуардо шагнул из темноты алькова.

— К услугам, мемсаиб.

Глаза старой женщины снова расширились от удивления. Он был одет в той же манере, как и обычно, но цвет и материал его одеяния отличался. Его казакин из темной алой парчи спускался чуть ниже колен. Золотой пояс схватывал его талию. Тюрбан золотистого цвета был скреплен уже знакомой ей сапфировой брошью. Вместо черных брюк и ботинок на нем были белые шелковые шаровары и черные туфли. Но более всего привлекла ее внимание тяжелая золотая цепь, висевшая у него на шее, как знак отличия гофместера королевского двора.

Эдуардо медленно подошел к Филадельфии. Она выглядела еще более красивой, еще более желанной, чем когда он в первый раз увидел ее в этом платье.

— Я приветствую вас, мемсаиб. Я принес ваши драгоценности. — Он достал из кармана ожерелье. — Позвольте мне, — очень серьезно сказал он и застегнул ожерелье у нее на шее.

— Бог мой! — воскликнула Гедда Ормстед, увидев ожерелье во всем его блеске.

Филадельфия застенчиво дотронулась до драгоценности пальцем.

— Это все, что осталось от моих семейных ценностей.

— Колье Ронсар, — сообщил Акбар. — Нет сомнения, оно засверкает в свете вашей красоты, мемсаиб.

Взгляд старой женщины переходил с него на нее и обратно. Довольно странный разговор между слугой и хозяйкой. Он держался скорее как любовник, нежели слуга.

Филадельфия тоже почувствовала его взгляд на своих обнаженных плечах. Захватывающее дух ощущение, когда он оказывался рядом, сменилось чувством стыда. Она совершила ошибку, неправильно оценив его намерения. Больше этого никогда не будет.

— Пожалуйста, помоги мне с накидкой, Акбар, — смущенно сказала она.

Только когда его теплые руки коснулись ее кожи, она сообразила, что совершила ошибку, попросив его помочь ей. Он оказался так близко от нее, что ее обдал запах его одеколона. На какое-то мгновение она словно утонула в этих двух ощущениях — от его прикосновения и от его запаха.

— Ну что, дети, поедем?

Гедда улыбнулась, глядя, как они пошли с виноватым видом. «Ладно, — подумала она. — Пусть они, как дети, стыдятся посмотреть друг на друга». Хозяйка и ее слуга — все признаки достойного сожаления, но такого соблазнительного — и пагубного! — романа. Он должен быть задавлен в зародыше.

Бог не благословил Гедду Ормстед собственными детьми, но оставил ей материнские инстинкты, дремавшие под спудом сорок лет. Она точно знала, что надо делать. Фелис де Ронсар нужен подходящий кавалер, молодой человек из хорошей семьи и с небольшими деньгами, который покажет ей, что Акбар — хотя этот прохвост и очень красив — совсем не тот мужчина, какой ей нужен.

Гедда перестала хмурить лоб, вспомнив о своем племяннике, вернее, сыне племянника по линии ее семьи, общества которого она обычно избегала, разрешая ему только раз в году навещать ее во время новогодних визитов. Если память ей не изменяет, ему двадцать один год и он скоро заканчивает Гарвардский университет. Зовут его не то Гарри, не то Герберт, а может, Дельберт? Впрочем, это неважно. Она припоминала его приятным мальчиком с мягкими каштановыми кудрями и яркими серыми глазами. Если мать не испортила его своими поцелуями, а отец излишней щедростью по части денег, он может оказаться подходящей парой для Фелис. Надо поскорее устроить их встречу.

Когда экипаж миссис Ормстед подъехал к театру Бута, здание было залито светом газовых фонарей. Вылезая с помощью форейтора из экипажа, Филадельфия решила, что гранитный фасад театра, решенный в стиле итальянского Ренессанса, делает его одним из самых красивых зданий, какие она видела.

Следуя за миссис Ормстед, она прошла сквозь толпу элегантно одетых любителей театра в вестибюле. Незначительность своей фигуры миссис Ормстед компенсировала уверенностью, и толпа расступалась, пропуская ее. Филадельфия с улыбкой решила, что это похоже на то, как расступались воды Красного моря перед Моисеем.

Появление этой пожилой женщины с серебряными волосами на какое-то мгновение затмило ее спутников. И только когда театралы обнаружили, что вместе с миссис Ормстед приехали бородатый мужчина в тюрбане и прекрасная девушка, взоры всех обратились на Филадельфию. Но миссис Ормстед не дала никому и шансов заговорить с ней. Она повела свою компанию вверх по лестнице мимо прекрасных фресок на стенах и дальше по узкому коридору, ведущему к ложам.

И только когда она уселась в кресло в первом ряду своей ложи, Гедда Ормстед позволила себе улыбнуться Филадельфии.

— Все прошло хорошо. Конечно, мы не должны были приезжать до конца первого акта, но тогда не знаешь, о чем пьеса, а я люблю интересные сюжеты.

Филадельфия улыбнулась.

— А какую пьесу дают сегодня, миссис Ормстед?

— Понятия не имею, — отозвалась Гедда и подняла свой лорнет. — Сядьте в свое кресло, мадемуазель. Вас не видят те, кто сидит в первых рядах партера. Вот так, хорошо, а теперь снимите свою накидку. Акбар! Мадемуазель жарко, возьми ее у Фелис. — Отдав приказание, она направила свой лорнет и внимание на балкон. — Надеюсь, что те, кто здесь сегодня присутствует, заслуживают наших усилий, — добавила она.

Филадельфия избегала смотреть на Акбара, и поэтому, когда он нежно, но твердо сжал ее плечо (он хотел этим жестом укрепить ее дух), вызвал у нее раздражение.

— Мадам довольна, что может показать своих гостей?

Холодный тон молодой женщины заставил Гедду посмотреть на нее.

— Я обидела вас, мадемуазель? — Она положила свою маленькую мягкую руку на руку Филадельфии. — Я не хотела задеть вас, дорогая. Я ведь только старая женщина, которой нечем занять свои мысли.

Филадельфия пожала ее руку.

— Простите и вы меня, мадам. Я немного — как это у вас говорят — взбрыкиваю?

— У нас так не говорят, — заметила удивленная Гедда. — Это ведь термин скачек, не так ли? Откуда вы его знаете?

Филадельфия вспыхнула. Она сама не знала, откуда услышала это слово.

— Дядя мемсаиб был кавалерийским офицером и до сих пор содержит частную конюшню неподалеку от Дели, — сообщил Акбар из глубины ложи. — Разговоры за обедом часто касались скачек.

— Вот как! — пожала плечами Гедда. — Неприятная тема. Англичане могут считать себя сливками общества, но я считаю, что разговоры о собаках и лошадях не должны иметь места за обеденным столом, где присутствуют дамы. А теперь поверните голову к сцене, мадемуазель. Я вижу, занавес сейчас поднимется. Раз тухнет свет, вас уже не будет видно.

«Я напрасно беспокоюсь», — думала Филадельфия. В течение следующего акта она сидела смирно, положив руки на колени, выдерживая пристальные взгляды доброй половины зала. Ее ожерелье притягивало взоры. Успел ли сеньор Таварес назначить хорошую цену за свои драгоценности? Филадельфия все чаще ощущала на своей спине его взгляд. Когда она уже не могла больше выдержать это, то взглянула в его сторону.

Эдуардо стоял, выпрямившись, у портьеры, руки скрещены на груди, глаза прикрыты. Она уже тысячу раз продумывала случившееся, но так и не пришла к выводу, кого из них следует винить за те интимные моменты наслаждения, которые она испытала и из-за которых чувствовала себя в его присутствии в смятении. Сожалела Филадельфия только о том, что, казалось, он не замечал перемены, случившейся с ней. В будущем она должна помнить это. Он играл свою роль слуги, не больше и не меньше. Он не проявлял никакого личного интереса к ней.

Она и предположить не могла, что мысли Эдуардо были отнюдь не безмятежны. Он устал от своего маскарада. Щеки чесались под фальшивой бородой. Грим, наложенный на лоб, размывался. Он сожалел, что не выбрал для себя менее сложный грим, как, например, тот, который он придумал для Филадельфии.

Эдуардо приоткрыл глаза и удивился, обнаружив, что она смотрит на него. Ее глаза скользнули по его лицу, и она тут же поджала губы, чтобы они не выглядели такими полными и мягкими. Мысль о том, что его следует винить за эту перемену, уколола его сознание. Даже в темноте зала ее красота сияла. Понимает ли Филадельфия, как она прекрасна? Он в этом сомневался.