Что ж, как раз таким хасидом он и был. На субботу и праздники приезжал он к нам из своего местечка — праздновать вместе с нами.

Все это время я не отходил от него ни на минуту. Я сопровождал его в микву — на ритуальное омовение, на молитву, к рабби. Он пел — и я подпевал ему, он повествовал — и я трепетал от каждого слова. Он говорил: «Хасид должен уметь слушать. Слушать — значит получать. А еврей, не умеющий или не желающий получать, — это не еврей. Наш народ стал таким, каков он есть, потому что умел слушать и умел получать. И он получил Тору, не так ли? Так вот, хоть Тору нам дали всего один раз, каждый из нас должен получать ее каждый день сызнова».

При нем все присутствовавшие в «Доме учения» — Бет-Мидраш — хранили почтительное молчание. Блестящий рассказчик, он умел очаровывать слушателей. «Слушайте внимательно! — говаривал он бывало. — А главное, не забывайте, что правду надо распространять. Хранить ее для себя — значит предавать ее». Он видел, как чутко внимал я его словам, и, вероятно, чувствовал, что я их запомню. Но он, конечно, и не подозревал, что я буду столь усердно следовать его наставлениям. Он сумел ввести меня в мир Баал-Шема и его учеников, в мир, где факты склонялись перед вымыслом и красотой. Пускай события и даты не соответствовали друг другу — какое это имело значение! Мне важно было не то, что дважды два — четыре, а что Бог — един. Точнее, человек и Бог — едины.

И кажется мне, я снова слышу голос деда: «Само собой, всегда найдется умник, который заявит тебе, что с объективной точки зрения эта история не могла и не может быть правдой. Что с того? Объективный хасид — не хасид!»

Он был прав. Призыв Баал-Шема был призывом к субъективности, к пылкой самоотдаче. Истории, рассказанные им и рассказанные о нем, обращены скорее к воображению, чем к здравому смыслу. Они настойчиво стремятся доказать: любой человек значительнее, чем кажется, и способен дать больше того, чем на первый взгляд обладает.

Анализировать эти истории — значит умалять их; беспристрастно изучать — значит, оставаясь в стороне, осквернить их простодушную искренность. Беспристрастный исследователь теряет, а не приобретает.

Совсем не удивительно, что Баал-Шем оказался не в почете у историков, ведь они-то и были «посторонними». Он ускользает от них. Действительно, личность его документально почти не выявлена, а ее очертания размыты противоречиями. С уверенностью сказать о нем ничего нельзя. Те, кто знал и любил его, говорят о нем только поэтическим языком. Он научил их грезить, да так, что они и его описывают, словно во сне. Это — одна из причин, в силу которых большинство рационалистов изучают его с плохо скрытой враждебностью. Его жизнь, превратившись в легенду, ускользнула от их профессиональной хватки.

Нашлись ученые, сделавшие Баал-Шема мишенью неприкрытой враждебности, выходящей за рамки любой идеологической установки. Попросту он мешал историкам. И за то, что он их обидел, они объявили его шарлатаном, пьяницей, невежественным и алчным знахарем.

Будучи не в состоянии хоть как-нибудь разграничить миф и реальность, вымысел и факт, они пришли в замешательство, особенно потому, что предметом их изучения является человек, потрясший (в сравнительно недалеком прошлом) самые основы иудаизма, революционизировавший его идеи, понятия и самый образ жизни. Человек, который почти в одиночку раскрыл душу своего народа новому, до тех пор неведомому творчеству, человек, вступивший в единоборство с силами, равно способными низвергнуть его в пропасть, либо поднять на невиданную высоту.

Человек, наложивший отпечаток своей личности на стольких людей, уцелевших после бесконечных избиений в Центральной и Восточной Европе, духовный руководитель, сделавший выживание не только обязательным, но и возможным, мастер, давший песнь отчаявшемуся народу, сумел — мы никогда не узнаем, как именно — исчезнуть, не оставив профессиональным исследователям сколько-нибудь достоверных автобиографических материалов. Он был одержим вечностью, но пренебрег историей и дал увлечь себя легенде.

Работы, приписываемые ему: «Шивхей ха-Бешт», «Кетер Шем-Тов», «Цавваат ха-Риваш» — в действительности принадлежат другим. Подлинность его апокрифических писем детям и ученикам не раз подвергалась сомнению. Не осталось от него ни портрета, ни документа, ни подписи, являющихся неопровержимыми доказательствами того, что за легендой скрывается реальный человек, личность. Возможно, это был для него еще один способ подчеркнуть свое презрение к записям. Ученику, записавшему его устное учение, Учитель сказал: «На этих страницах от меня ничего нет. Ты думаешь, будто слышал то, чего я не говорил». И добавил: «Я сказал одно, ты услыхал другое, ну а записал третье». По Баал-Шему, воображение непрестанно развивается и крепнет, так что его сила превосходит, быть может, силу любого свидетельства. И реальное, и воображаемое — оба составляют историю: первое — ее скорлупа, второе — сердцевина. Не признавать этого — значит не признавать за искусством, за любой формой искусства, право на существование. Но Баал-Шем-Тов играет именно на струнах воображения, даже после своей смерти.

Каждый ученик видел его по-своему, каждому он представлялся в другом свете. Отношение к нему, проступающее из их воспоминаний, проливает больше света на них самих, нежели на него. Этим и объясняются бесчисленные противоречия в историях о Баал-Шеме.

Вот это и может беспокоить историков, но никак не хасидов. Хасидизм не боится противоречий. Хасидизм учит гордости и смирению, страху Божию и любви к Богу, святости и вместе бренности жизни, призывает верить в роль учителя как посредника между человеком и Богом и одновременно — игнорировать эту роль в личных взаимоотношениях между учеником и наставником. Отсюда вытекает лишь то, что человеку органически присущи противоречия.

Человеку, но не историкам. Уязвленные неуловимостью Баал-Шема, они вступают в борьбу с ним. Иные решаются попросту отрицать самое его существование. Им хотелось бы уверить нас, что он был выдуман своими же учениками. Другие, для восстановления равновесия, утверждают, что в действительности было два Баал-Шем-Това и хасидское движение основал другой.

Споры, путаница мест и дат, парадоксы — легенды о Баал-Шеме изобилуют ими. Он, обладавший талантом прояснять идеи и концепции, сделал, кажется, все возможное, чтобы запутать следы, ведущие к нему самому.

Точная дата его рождения не установлена: согласно одним источникам, 1698 год, согласно другим — 1700. Как будто это важно!

По поводу места его рождения, похоже, разногласий не существует — это местечко (возможно, крепость) под названием Окоп. Тем не менее насчет географического положения местечка имеются разногласия. Дубнов полагает, что оно находится недалеко от Каменца, Балабан переносит его на берега Днепра, а Шехтер — на Буковину. Что же касается Малера, то он вообще помещает его в Галиции. Выходит. Баал-Шем даже географию умудрился превратить в загадку.

Тайной проникнуты все упоминания о его детстве, учебе, семейной жизни, путешествиях, странствиях по горам и долинам, которые он предпринимал, чтобы прийти на помощь тем, кто нуждался в поддержке и любви.

Его родители, Элиэзер и Сара, были богаты и великодушны, утверждают одни, бедны и великодушны — утверждают другие. Сын — Исраэль — был дарован им в награжу, когда супругам было под 100 лет. Они выказали себя гостеприимными и благожелательными по отношению к пророку Илие, согласно одной версии, по отношению к Сатане — согласно другой. Их сын должен был стать символом надежды и утешения, путеводной звездой для страдающего народа.

Элиэзер, отец Баал-Шема, гласит легенда, был на редкость добрым и великодушным человеком, и на небесах решили подвергнуть его испытанию. И вот однажды, в пятницу вечером, странник в лохмотьях, с узлом на спине постучался в дверь к престарелым супругам, как раз в тот момент, когда они садились за стол, за первую субботнюю трапезу. Встретили они пришельца сердечно и ласково, и на лицах их не угадывалось ни малейшего оттенка осуждения, хотя странник преступил закон. И поскольку муж с женой не стыдили, не обижали нищего пророка, он поведал им, что в следующем году они не будут более одиноки.