— И к тому же, кажется, единственный из белых, с кем Пегги еще милостиво соглашается встречаться, — съязвил Мэлон.

— Да бросьте вы, они вместе учились, — вступился Фоли.

— И тем не менее раз Генри дает задний ход, я дам передний, — сказал Мэлон. — С ней нетрудно будет сговориться.

— Вы дурак, — сказал Макэлпин.

— Я все-таки интересуюсь, согласен ли со мной Макэлпин? — не унимался Вольгаст. — Я тут только что произнес речь. Я спросил, что он думает. Он же ученый.

— Ну что ж, я не согласен с вами, Вольгаст, — заговорил Макэлпин, дав наконец волю своему желанию защитить девушку покровом теплых, убедительных слов. — Мне кажется, все вы что-то в ней проглядели. Если бы ею руководило просто влечение к неграм, то такую экзотичность вкуса, пожалуй, можно было бы назвать своего рода извращением. Но представьте себе, что они для нее просто люди, которых ей случилось коротко узнать и полюбить, что в точности такой же интерес она могла бы испытать и к вам и ко мне? Если бы я был негром, и она бы мне нравилась, мне было бы больно сознавать, что из-за цвета кожи я не могу надеяться на ее дружбу. С другой стороны, — продолжал он, портя в пальцах фужер, — если бы я дружил с неграми, привязался к ним, как все люди привязываются к своим приятелям, они бы, наверное, привыкли разговаривать при мне вполне откровенно. В этом случае я услышал бы о множестве мелких проявлений расовой дискриминации по всей стране, в ресторанах, поездах, гостиницах. Многие негры работают швейцарами, проводниками и могут порассказать множество историй об унижениях, которым подвергаются их собратья. Так вот, если бы я с ними дружил, любил и уважал их, мне стало бы стыдно. По-человечески стыдно. И может быть, элементарное чувство справедливости заставляло бы меня иногда презирать людей моей расы. Будь я молод и горяч, я бы постоянно ощущал свою вину и, возможно, проявлял бы свое сочувствие с излишним рвением. Пегги, возможно, ведет себя неблагоразумно и вызывающе. Пусть в этом есть что-то авантюрное. Однако если это и авантюра, то авантюра благородная, ибо я убежден, что на другую эта девушка не способна.

В его словах было столько убежденности и достоинства, что все смутились.

Молчание прервал Ганьон.

— Это же просто музыка! — воскликнул он. — Восхитительное исполнение и приятный тон. Да и сама-то музыка подобрана как раз для Пегги. Вы меня понимаете? Вот она, эта девушка, заблудившаяся в потемках городского «дна». Она бродит в монреальском царстве Плутона. Как Эвридика. Помните эту дамочку? Помните, как она умерла?

— Ее ужалила змея, — сказал Фоли.

— И наша маленькая Пегги, конечно, тоже ужалена, да еще как ужалена!

— Но Макэлпин стал ее Орфеем.

— Ах да, конечно. Вот вам и Орфей.

— Орфей Макэлпин.

Они следили за ним во все глаза. Он заказал всем по коктейлю, но, когда принесли фужеры и внимание переключилось на выпивку, он стал думать о том, чем он мог вызвать такую острую враждебность Джексона. Оставаться здесь у него больше не было сил.

— Прошу прощения, Чак, — сказал он, хлопнув Фоли по плечу, — мне надо кое с кем встретиться, — и вышел.

Закрыв за собой дверь, он помедлил секунду. То, чего он ожидал, конечно, не замедлило произойти. В баре раздался взрыв хохота.

Порыв ветра сдул с крыши и метнул Макэлпину в лицо пригоршню снега, так что ему пришлось вынуть носовой платок и протереть глаза. Он шел по улице решительно и быстро и лишь один раз бросил взгляд на темную массу горы. Стоит себе на месте, куда ей деться. На улице Сент-Катрин, замедлив шаги, он увидел облитую лунным светом колокольню каменной церкви на углу Бишоп — вонзившийся в ночное небо снежно-белый конус. Одна мысль поглотила его: Пегги бросила Джексона. Вспоминая, какой близкой казалась она иногда в те минуты, когда он сидел у нее в комнате, он с надеждой подумал, что, может быть, ссора произошла из-за него. Тогда понятна враждебность к нему Джексона.

Вот и Крессент. Он оглядел переулок, пытаясь определить, не падает ли свет из ее окна на забор за домом, но с того места, где он стоял, понять это было трудно. Он вошел и, замирая от тревоги, негромко постучался. Ответа сперва не было, да и дверь впервые на его памяти оказалась запертой. Он снова постучал. На этот раз Пегги отозвалась:

— Кто там?

Вздохнув с облегчением, он тихо ответил:

— Это Джим. Еще не очень поздно, Пегги.

В щелке под дверью перед носками его галош прорезался луч света. Дверь отворилась. Пегги стояла на пороге в шелковом голубом кимоно, надетом поверх белой ночной рубашки. Под глазом у нее темнел синяк.

— Что с вашим глазом, Пегги?

— Ничего. Что вам нужно, Джим? Я уже засыпала, — сказала она недовольно.

— Что такое у вас с глазом?! — воскликнул он громче и, протиснувшись в комнату, затворил дверь.

Пегги стояла босиком, и ее ноги были так удивительно малы, что он не мог оторвать от них взгляда.

— Что же вы босиком-то, — сказал он. — Пол холодный. Где ваши шлепанцы?

— Вот они.

Пегги подошла к кровати, сунула ноги в шлепанцы.

— Напрасно вы беспокоитесь, — сказала она, глядя, как он снимает пальто.

— Нужно же кому-то беспокоиться. А что у вас случилось?

— Мы с Генри пили коктейль и повздорили. Он вышел из себя. Словом, он меня ударил, — ее глаза сверкали мстительным, недобрым огоньком. — Я сказала ему одну вещь, которая его обидела, — добавила она и замолчала, ожидая вопроса.

Но он ничего не спросил. Легко и бережно взяв в руки ее голову, он повернул ее лицом к свету.

— К утру все посинеет, — объявил он. — Вон как отекло. Вы что-нибудь делали? По-моему, нужна холодная примочка.

Вынув из нижнего ящика бюро полотенце, он прошел через прихожую, чтобы намочить его в ванной. На стекло в ванной комнате падала тень сосульки. Открыв окно, Макэлпин сбил сосульку и, расколов ее, сложил льдинки на полотенце и вернулся в комнату. Ожидавшая его Пегги сидела на кровати, скрестив ноги и чему-то тихо улыбаясь.

— Ну-ка, голову положим на подушку, — сказал он.

Когда Пегги прилегла, он попробовал передать ей все, что было у него на сердце, одним лишь прикосновением пальцев к ее щекам, прикосновением таким легким и осторожным, что она снова улыбнулась. Он ласково и нежно поглаживал ее волосы. Каждое его движение было мягким и бесконечно бережным. Он вглядывался в ее заплывший, посиневший глаз, и чем дальше, тем больше ощущал чудовищное несоответствие его с другим, здоровым глазом, со светлой изящной головкой, со всем ее безмятежно-спокойным телом. Этот синяк был клеймом, оставленным на ней миром дикости и буйства, и неожиданно сделалась зримой странная смесь покоя и необузданности, уживавшаяся в этой девушке. Макэлпин почувствовал, что сердцу вдруг стало тесно в груди. Опустив глаза, он смотрел на тени у нее на шее и в ложбинке между грудей, потом, поежившись как от озноба, снова взглянул на синяк, взял обеими руками ее голову, привлек к себе и поцеловал. Его правая рука, дерзко скользнув под вырез рубашки, нашла грудь. Напрягшись всем телом, девушка вздрогнула, и они забылись в неистовом и сладком, как мука, объятии.

Он шептал что-то, она что-то отвечала бессвязным жарким шепотом, и никто из них не слышал ни слова. Но вот хрупкое податливое тело стало вдруг непокорным. Он не сумел его удержать. Выскользнув из его объятий, Пегги соскочила с кровати и стала перед ним, дрожа всем телом, но решительная и непреклонная.

— Нет! Говорю вам: нет! Не надо, Джим. Не надо, — упорно твердила она. Она прижалась спиной к бюро. На стене позади нее Макэлпин увидел сделанный им рисунок «Пегги-обжимщица».

На щеках девушки горело два красных пятнышка, на плече белели следы его пальцев. Одной рукой она сжала распахнувшееся на груди кимоно, и жаркая вспышка румянца разлилась волной от шеи до корней волос. Он медленно шагнул к ней, не спуская глаз со стиснутой в кулак руки, сжимающей кимоно, и ожидая, что пальцы вот-вот разомкнутся, рука упадет и, охваченная внезапным порывом, она покорится. Он протянул к ной руку, полагая, что теперь ей достаточно ощутить веление его желания и она сможет позволить себе то, чего ей и самой хочется, убедив себя, что лишь покорилась чужой воле.