И кто сказал, что только в любви денежные отношения унизительны? Не менее унизительны они и в дружбе, если они односторонни. Разве дружба покупается? Вечно думать о том, что ты обязан другому, что должен отвечать взаимностью, что неблагодарность — это грех. А вот иногда хочется быть неблагодарным, просто подмывает! Я хочу свободы. Опомнись, разве она бывает на свете? Разве ты был свободен, когда умирал с голоду?

Вагнеру приходилось и раньше пользоваться чужой денежной помощью. Но друзья ничего не требовали в обмен за это. А когда он не поладил с ними, то отказался от их денег. Но внимание этого экзальтированного короля, его голубые глаза, полные вечной меланхолии и невысказанного упрека, его клятвы в вечной дружбе и требования таких же клятв от «друга», который старше более чем на тридцать лет! Эта необходимость поддерживать всегда «возвышенное» настроение… И как трудно вести себя с королем так, будто видишь в нем знатока музыки и красоты. А он совсем не знаток и любит музыку как-то взахлеб, глухо…

Будь он бедным мальчиком, каким-нибудь начинающим музыкантом, еще можно было бы с ним поладить. Гулять с ним иногда в свободное время, а иной раз и прогонять его: «Знаешь, дружок, нет времени, приходи-ка завтра или на той неделе. Ну, нечего хныкать: потерпишь несколько дней!» А как это скажешь королю?

— О, Рихард, — говорит он, — этот мотив лебедя говорит нам о темной печали.

— Нет, ваше величество, скорее о светлой.

— Ну да, я хотел сказать — о светлой. Но все-таки здесь есть какая-то демоническая нотка…

…То есть — никакой, но приходится молчать, почтительно склонив голову.

— Вы не должны сердиться на меня, Рихард. Я так боюсь, что вы рассердитесь.

— О, ваше величество, как вы можете думать!

— Не говорите так. И называйте меня Людвигом.

— Я буду называть вас так, если вы хотите.

Король сияет. В общем, он славный мальчуган, но…

— Вы очень упрямы, Рихард. Почему вы непременно хотите поставить все «Кольцо» [157] сразу? Почему бы не поставить пока только пролог? Или одну «Валькирию»? Я мог бы это устроить.

— Ваше величество, вы же знаете, каков мой замысел. «Кольцо Нибелунга» — это четыре оперы, но единое целое.

— Иногда нужно пойти и на уступки. У вас столько недоброжелателей.

И король добивается постановки «Валькирии». Но Вагнер не участвует в этом; он даже не является на премьеру.

— Вы огорчили меня, Рихард. По-моему, вы просто жестоки.

— Но я ведь предупреждал ваше величество, что…

— Ты упорно не хочешь называть меня Людвигом!

— Но я предупреждал, что этого нельзя делать. «Валькирия» только часть «Кольца».

— Ну хорошо. Я все-таки счастлив, что она шла. И успех был…

— Вряд ли, Людвиг.

— А! Это мило, что ты меня так назвал. Ты все-таки добрый.

Но иногда проявляется и самодурство.

— Я, кажется, король! И мне странно, что вы противитесь моей воле!

— Я только хотел объяснить вашему величеству…

— Прошу не перебивать меня! Мое решение свято. И никому его не переменить!

— Я вынужден молчать, ваше величество.

— Ах, не говори так: это разрывает мне сердце!

Козима, которую Вагнер часто видал в Мюнхене, совсем не считала положение затруднительным.

— Король забавен, — говорила она, — он обожает вас, это естественно. Но за счастье дружить с вами он должен платить — и подороже.

— Однако, милая Козима…

— Не будем притворяться, Рихард. Вы верите в свою гениальность, ваше творчество нужно не только для всех нас, но и для будущих поколений. С какой же стати вы должны прозябать в бедности? В неизвестности? Король хочет избавить вас от этого, тем лучше. Это большая честь для него, а не для вас. Я не знала, что у вас такая хилая совесть.

— Но в качестве «купленного» я обязан приспособляться.

— Ничего подобного. Мне кажется, вы можете делать все, что вам вздумается. Король все примет. Можете капризничать, ходить на голове.

— Я не акробат, — обиделся Вагнер, — и как раз боюсь, что он заставит меня ходить на голове.

— Не бойтесь — не заставит.

— Иногда я действительно боюсь короля, — сказал Вагнер. — Мне кажется, что он… что у него в голове не все в порядке.

— Возможно. Мне тоже так кажется.

— Но ведь это опасно. Сегодня он любит своих друзей, а завтра их возненавидит…

— Возможно. Но это бывает и с самыми разумными людьми.

— С такими, как Людвиг, не знаешь, как держать себя.

— Пустяки. Будьте самим собой и принимайте поклонение — вот и всё. Я только посоветую вам никогда не забывать в его присутствии, что вы его подданный. Ему очень приятно его звание. Он хочет быть для вас не просто другом, а «царственным» другом. Я это заметила. Впрочем, это всё пустяки. Страшен не король, а его подданные.

— Ну, их-то я не боюсь! — надменно сказал Вагнер.

— Напрасно. Но и с ними можно бороться.

— Впрочем, — говорил Вагнер, — король еще очень молод и играет в романтизм. Со временем он вникнет в дела и сделается таким же, как и все посредственные короли. Пусть играет.

После представления «Тристана», возвращаясь домой с Бюловым и Козимой, Вагнер заметил на улице стройную женщину в черном. Она садилась в карету. Ее спутник помог ей взобраться на ступеньку. Вагнер узнал его: это был Отто Везендонк.

Значит, она приехала. Некогда он писал ей: «Тристан принадлежит только тебе». Они уже давно не переписывались. Какова она? Как странно, что это прошло. Было сильнее всего и прошло.

Козима спросила:

— Что это вас так внезапно опечалило? Ведь все прошло хорошо? — Она имела в виду оперу.

— Да, конечно.

Шесть лет назад ему не было никакого дела до Козимы. Он только жалел Листа, что у него такая строптивая дочь. Ну, и Ганса тоже жалел: ему, видно, достается. Но Козима терпеливо дожидалась своего часа.

И дождалась.

Когда Вагнер уехал из Мюнхена, Козима вскоре последовала за ним, взяв с собой маленьких дочерей. По мнению друзей, она выбрала самое неподходящее время. На Бюлова, столь преданного Вагнеру, посыпался град насмешек. Его и прежде преследовали за пропаганду «музыки будущего». Отъезд Козимы развязал руки газетчикам. Злорадство, злоба, жестокость проявили себя в полной силе. Друзья отвернулись от Вагнера и Козимы, обвиняли их в эгоизме и бездушии. Многие порвали с ними навсегда. Другие прямо требовали изменить жизнь, вернуться к прежнему.

Но что было совсем неожиданно — это отношение Листа.

— Я не могу больше называть тебя своей дочерью! — объявил он. — Так и знай. И он мне больше не друг!

— Неужели ты придаешь такое значение толкам? — спросила Козима. — Ты сам говорил, что в молодые годы пренебрегал мнением света.

— «В молодые годы»! Один из вас, как мне известно, уже не молод.

— Тем больше чести для него, что он не сгибается под тяжестью предрассудков.

— Он сгибается под тяжестью чужой воли, — сказал Лист.

Козима усадила отца и сама уселась напротив:

— Поговорим хоть раз откровенно, хочешь?

— Что за торжественное предисловие! Терпеть не могу.

— Да, Бландина говорила всегда: «Папулечка, пусенька» — и ласкалась, как котенок. А я неласковая, ты знаешь.

— О да, слишком хорошо знаю.

— Поговорим откровенно. Ты ведь все-таки виноват передо мной.

— Вот как? Значит, Ганс был плохим мужем?

— Самый хороший муж плох, если к нему не лежит сердце. Но оставим это. Ты желал мне добра, ты всегда был добрый. И особенно ко мне, потому что не любил меня.

— Что-о?

— Видишь ли, ты не обижайся: бывают мачехи, которые преувеличенно ласковы к своим падчерицам или пасынкам именно потому, что те не родные дети. Так иногда и родители заменяют недостаточную любовь к своим родным детям преувеличенными заботами. И это хорошо, честно.

— И ты осмеливаешься…

— Я помню, что к Бландине ты был строже, чем ко мне, но сколько любви было в этой строгости! Оттого она и вела себя правильнее, чем я.