Улица, что тянулась вдоль реки, казалась пустынной. Первое объявление Костя и Вера сорвали легко, на заборе оно держалось некрепко. Второе далось труднее. Только подошли к крыльцу макаровской лавочки, из-за угла появился человек с фонарем. Должно быть, какой-то железнодорожник возвращался с дежурства. Подождали, пока он скроется в калитке. Объявление было наклеено на дверях, пришлось пустить в дело скребок. Третье объявление выделялось большим пятном на крашеных воротах купца Потехина. Вера остановилась перед окнами дома, прислушалась. Плотные ставни совсем не пропускали света. Слышались приглушенные голоса, кто-то играл на гитаре. Вера легонько кашлянула, и Костя приступил к работе. Попробовал пальцами — не возьмешь, пробороздил железкой. Во дворе заворчала собака. Перевел дыхание — сердце сильно билось. Еще раз скребнул по листу крест-накрест. Собака громко залаяла, послышался звон цепи и проволоки. Костя начал ожесточенно скрести железкой. За воротами раздались шаги. Звякнула щеколда, в калитке показалась чья-то фигура.

Костя побежал к Вере, а она, не зная, что случилось, бросилась к нему.

— Стой! — закричал мужчина.

Костя бежал по одной стороне, Вера — по другой. Позади себя девочка слышала гулкий топот и хриплое дыхание. Она вскочила на забор, но тут с ее головы слетела вязаная белая шапочка…

Встретились у ворот горяевского дома. Вера кралась вдоль забора. Костя тихо окликнул ее. Девочка всхлипнула.

— Ой, я попалась! Он подберет шапочку!

— Ерунда! — успокаивал Костя, еще не понимая, что случилось…

Семеновская контрразведка предложила железнодорожной администрации направлять смазчика Горяева в поездки обязательно с бригадой кондуктора Кравченко. Начальник станции Блохин дал слово лично следить за выполнением этого указания.

В ту ночь Горяев и Кравченко сопровождали чехословацкий эшелон, шедший на восток. Ехали на тормозе последнего вагона. Оба стояли, навалившись на заднюю невысокую стенку, и смотрели, как проносились темные горы, долины, мосты, тускло сверкнув в темноте, исчезали речки, огни на перегонах. Только луна не отставала от поезда, выехали — была над головой, едут больше часа — она все тащится следом, точно красный фонарь хвостового вагона. Горяев бросил окурок, он сверкнул в воздухе, как паровозная искра, и погас.

— Так вот, сосед, — заговорил Горяев, присаживаясь на свой сундучок, — доложил я по начальству, как ты наказывал. Мол, у Тимофея Кравченко собираются иногда мужики и бабы зареченские, а он читает им толстенную книгу. На ее обложке крест золотой и слово: «Библия». Баптист, мол, один к нему давненько похаживает, в свою веру кондуктора обратить хочет. Разговор все при Иисуса Христа идет, про то, что сын божий вот-вот на землю явится и будет чинить суд праведный. Вот в таком духе…

— Так, так! — одобрял Кравченко, посмеиваясь в усы.

Он тоже опустился на свой сундучок.

— Ты им скажи: Тимофей Кравченко книжку из Читы привез. Называется «Мученики Колизея» — про то, как людей когда-то истязали за веру христианскую. Тоже для чтения…

— Это я скажу, сосед! — Горяев откинулся к стене и как будто задремал. Вагон сильно качало. Голова смазчика моталась из стороны в сторону. Но вот он открыл глаза и снова заговорил…

…Семеновцы взяли на заметку учительницу Лидию Ивановну. Толкуют, что будто она научила старшеклассников «панихиду» устроить, вроде как протест. Больше всех напугался директор. Заседал педагогический совет. Решили никого не наказывать, но во всех классах сделать внушение. Филарет настаивал на исключении группы учеников, но его на этот раз не поддержали, считая, что изгнание учеников вызовет у жителей поселка нежелательные разговоры и действия. Шурку Лежанкина обратно не примут.

— Родительский комитет, как ты советовал, подавал прошение директору. Отказал!

— Надо Шурку пристроить, — сказал Кравченко.

Утром в школе Володька Потехин рассказывал, что ночью к ним в дом ломились воры, но украсть ничего не успели, так как собака разбудила хозяина. Отец догонял воров, но не догнал. Одна бандитка потеряла свою шапочку, по этому вещественному доказательству скоро будет раскрыта вся шайка…

На уроке Костя наблюдал за Верой. Она сидела бледная, за ночь осунулась — видно, плохо спала. На перемене Костя пытался успокоить ее, хотя и сам не знал, чем все это кончится. Вера боялась, что в класс ворвутся японцы и заберут ее.

После третьего урока ученики увидели в коридоре под большими часами наспех написанный плакат:

Химоза сорвал плакат и побежал к директору. Ребята заметили, что стихи были написаны на оборотной стороне объявления японского генерал-лейтенанта К. Фудзия. Еще утром оно висело в кабинете директора. Прокатился слух: плакат сделан Шуркой Лежанкиным. Однако школьный сторож уверял, что Шурка в школу не заглядывал, во время уроков в коридоре никого не было и плакат появился «бог его знает как»…

Из зареченских школьников раньше всех домой ушел Ленька Индеец. У них в классе отменили последний урок — заболела учительница. На мосту он вдруг увидел Конфорку. Она показывала двум каким-то девочкам белую шапочку с голубой ленточкой и притворно сладким голосом говорила:

— Кто-то потерял на мосту, а я нашла. Не знаете, чья это? Кто носил такую?

Девочки качали головами. У Леньки разгорелись глаза. Вот оно, наконец-то, пришло невероятное приключение. Вот уж теперь-то будет что рассказать! Делая беспечный вид, Ленька подбежал к Конфорке.

— Тетя, а я знаю, чья это шапочка! Дайте-ка посмотреть!

Он повертел в руках шапочку и вдруг бросился с моста на берег и помчался по мелкой гальке, нанесенной весенним половодьем.

— Стой! Куда ты? — заверещала Конфорка.

Но Ленька бежал, не оглядываясь, сумка била его по боку, ноги погружались то в мокрую гальку, то в песок. Конфорка заковыляла было за ним, но сейчас же свернула на одной туфле каблук и остановилась.

— Чей это парнишка?! Чей?! — кричала она девочкам.

— Не знаем! Это, наверное, зареченский, а мы теребиловские! — ответили они.

Конфорка в отчаянии увидела, как мальчишка перемахнул через забор и исчез…

Через полтора-два часа на всех улицах Заречья появились японцы. Ходили они по три человека: старший чин с тесаком за поясом и двое солдат с винтовками. Останавливаясь около обвисших клочьями объявлений, они о чем-то громко говорили, а потом заходили в дома.

К Хохряковым японцы ввалились, когда семья обедала. Солдаты остановились у порога, а фельдфебель, с оттопыренной верхней губой, подошел к столу, долго разглядывал медный самовар и даже повернул краник. Хохряков жестом пригласил японца садиться, но тот замотал головой, направился к русской печи, открыл и закрыл заслонку, подержал зачем-то ухват. «Огреть бы тебя этой штукой по башке», — подумал Хохряков.

Из кухни фельдфебель нырнул в комнату. Хохряков пошел следом. Пронька тоже. Увидев расписание уроков, японец рванул его. Кнопка с обрывками бумаги осталась на стене. Пронька быстро взглянул на отца, тот был спокоен.

— Нехорошо так! — сказал Пронька.

— Нехарасё? — как-то неестественно заулыбался фельдфебель. Он выхватил из кармана кителя клочок объявления Фудзия и сунул его к Пронькиному лицу.

— Это харасё? Кто борьшевику?

Пронька посмотрел на обрывок, не моргнув глазом. «Провоцирует, стерва», — понял Хохряков и сказал:

— Не надо! Это парнишка. Несмышленый еще.

Фельдфебель жадно рассматривал фотографии. Увидев молодого парня в матросской форме, ткнул в стекло пальцем, придвинулся лицом к стенке и заводил носом, словно пес, вынюхивая добычу.

— Борьшевику?!

— Нет, это мой погибший брат, матрос!

— Матаросу? — японец показал на свой подбородок. — Воросы это, воросы!