Черная пропасть

Приехал Левзин и привез новый котел. Ползунов ожил. Установку котла вели без него, зато каждый вечер ученики являлись к его постели и подробно рассказывали все, что сделано за день.

— Второй-то раз эту работу делать куда легче! — говорил Черницын. — Да и тепло теперь, не боишься, что трубки заморозишь. И Ратаеву о дровах кланяться не надо.

— А вот и поклонишься, — возразил Левзин, — твоя очередь в Горную канцелярию итти. Иван Иваныч, подпишите требования, я заготовил. Не на дрова только, — свинцу нехватило.

Не любили ученики Ползунова ходить в Горную канцелярию. Отказать в материалах и в работе Ратаев не мог: из Петербурга не было указа о прекращении опытов с огнедействующей машиной, но Ратаев ждал этого указа со дня на день и тянул каждую выдачу.

— Не могу я, Иван Иваныч, — жаловался нетерпеливый Черницын. — Мне в Канцелярию итти — нож острый! Лучше бы, кажется, украл где, чем у Ратаева просить.

— Терпеть надо, — учил Ползунов, — много терпеть. Забудь самого себя, если хочешь свое изобретение в деле увидеть. Начинателям новых и полезных дел редко вдруг делается удача. Только умный свет таковых почитает мужественными и великодушными, а чаще слывут они продерзкими. Упорство мысли — вот вам правило. Не позволяйте себя торопить. Не обольщайтесь скорой выгодой. Такое терпение никогда не унизит человека.

Ползунов устал от долгой речи. Ученики притихли.

— Бойтесь, — добавил после молчания Ползунов, — бойтесь непоправимой ошибки. Вы со мной строили огненную машину. Нет в ней ошибки. Должна она в ход пойти. Сумейте только довести до конца.

Ползунов закрыл глаза. Ученики тихо вышли из комнаты.

Не знали ученики, что это была их последняя беседа с учителем.

На 16 мая назначен пуск машины, а 15 мая явился к Ползунову солдат инвалидной команды и передал приказание: немедля явиться в суд.

Ползунов был на ногах — собирался на стройку проверить машину перед пуском. У него сидел Лаксман, тоже собиравшийся на стройку. Жена Ползунова забилась в плаче.

— Кирилла Густавыч, вы уже дойдите со мной до Конторы… Как бы не свалиться опять дорогой, — попросил Ползунов.

— Конечно, Иван Иваныч. И вернемся вместе.

Контора судных и земских дел была недалеко, но пришлось несколько раз отдыхать по пути. Когда Ползунов, поддерживаемый Лаксманом, явился в Контору присутствие было уже открыто. За столом сидел рыжий капитан, рыхлое тело которого выползало из зеленого мундира, как тесто. Капитан таял от жары и глотал квас из большой кружки. Сбоку стола сидел секретарь, изогнувшийся над бумагами.

На стене, над головой капитана, висел портрет императрицы Екатерины второй. Лица императрицы не было видно — вместо него нестерпимо блестел блик майского солнца. Только две голых руки да пышное платье. Одна рука тонула в мягких складках шелка, другая указывала перстом вдаль.

— Требовали? — спросил Ползунов.

— Механикус Ползунов? — спросил рыжий капитан. — Вот слушайте, что он читает.

Ползунов сел на лавку, прислонился к стене и старался слушать, но голова шла кругом и бредовые мысли наполняли ее.

А голосок секретаря журчал:

— «1766 года мая 2-й день беглый плавильщик барнаульского заводу Василей Крохин пытан в первый раз, а с пытки говорил:

Первое. Родом подлинно Нижегородской губернии… оттуда свезен на Колыванские заводы… работал десять лет…

Второе. Прошлого, 1765 года, будучи на работе в дровосеке, на которую работу отпросился злонамеренно, бежал с товарищем.

Третье. Когда был пойман на Иртышском перевозе, то пробирался в Русь, на родину, а о воровских шайках на Яике не слыхал и к ним итти намерения не имел…»

Большая муха билась под потолком. Ее жужжание сливалось с голоском секретаря, и Ползунов стал слышать то шум тысяч струек, падающих с водяного колеса, то гуденье пара в цилиндре своей машины. «…При розыске дано ему 47 ударов кнутом, пять стрясок», — закончил секретарь. Откашлялся и взял другую бумажку — «Мая в 4-й день беглый плавильщик Василей Крохин пытан во второй раз и с пытки говорил те же речи и ни в каких воровствах, разбоях и смертных убивствах не винился, токмо припомнил, что подлинно он, Крохин, до побегу поджег шихтмейстера Ползунова в Барнауле строение».

Лаксман легонько толкнул Ползунова, а тот равнодушно кивнул головой, дескать, «слышу», — но как далеко от него этот пожар и виновники пожара!

— «… А хотел поджечь управителев дом или самую даже фабрику, да за большим караулом побоялся и поджег Ползунова нежилое строение, кое сгорело до тла… При розыске дано ему 60 ударов кнутом, пять стрясок».

— Вот за тем и звали вас, — обратился к Ползунову рыжий капитан. — Может, признаете поджигателя… Введите сюда беглого.

Зазвенели железа. Пойманный плавильщик, тяжело переставляя ноги, подошел к столу.

— Повернись к их благородию, — приказал секретарь.

Крохин повернулся. Он прятал только глаза, а вся его фигура показывала полную покорность. Руки висели бессильно — видно, были вывихнуты «стрясками» на дыбе. Голова клонилась на грудь так что борода торчала вперед.

— Стань как следует.

Крохин вздрогнул и выпрямился. Повернул шею и обвел взглядом всех, Да, — такой взгляд надо было прятать от государевой полиции: столько мстительной ненависти горело в нем. Расправил широкие плечи, сдержанный вздох всколыхнул грудь под потной рубахой. Богатырь! Только руки висели, как плети…

Лаксман пристально вгляделся: он узнал того мужика на пожаре, который сказал ему: «колдун горит». Это он раскидывал босой ногой ползуновские бумаги. Пастор шепнул об этом Ползунову, но Ползунов не слышал его. Он думал об устройстве и судьбе своей машины, и только сейчас понял главную ошибку, которую он совершил…

Как ясна теперь ошибка! — он приготовил только всеподданнейший подарок престолу… Перед ним находятся двое: та, по капризу которой он смог выстроитьсвою машину, императрица российская, уронившая руку в нежные складки шелка и затравленный рабочий-плавильщик, которому вырвут ноздри, как беглому, которому уже вывернули руки.

А между ними — черная пропасть и во тьму летит его, Ползунова, машина. И не больно Ползунову, хотя он видит, как машина разбивается: по котлу прошли, зигзаги трещин…

— Может, что за ним припомните, господин механикус? Он ведь у вас работал?

Рыжий капитан ждет ответа, потирая мокрые руки.

И Ползунов говорит:

— Знаю я Крохина. Исправный работник. Ни в чем худом не замечен.

Узкие глазки капитана замигали.

— С работы бежал в горы — раз, — капитан загнул один палец, — ваше же, сударь, строение поджег — два… Как это ни в чем худом?

— Не поджигал он… Это я сам заронил — в лаборатории с огнем опыты делал. Первый я и на пожар прибежал. Видел, что изнутри загорелось.

— Что вы мне, сударь, говорите, когда он сам признался…

— Под кнутами себя оговорил.

Секретарь перегнулся через весь стол к капитану. Зашептал.

— Увести.

Железа зазвенели. Плавильщик, уходя, взглянул на Ползунова. Не было благодарности в его взоре — только усталое любопытство.

— Что вы мне весь розыск портите, господин механикус?! Да еще при арестанте. — Рыжий капитан был разозлен. — Теперь он будет от своих речей отпираться.

Секретарь осторожно сказал:

— А может быть, Иван Иваныч не будет настаивать? Тогда я новый протокол напишу, вот и все.

— Не настаиваете? — шевельнулся капитан.

— Настаиваю.

Капитан откинулся на спинку стула и прикрыл щелки глаз белыми ресничками. Досадливо кривил рот.

— Под присягой можете подтвердить свои слова?

— Да, и под присягой утверждаю.

Капитан задумался. Потом сказал:

— Присягу завтра. — И вполголоса секретарю: — Пиши пока определение чтоб завтра с ним не возиться.

— Как же определение до присяги? — спросил секретарь.

— Пиши так, как бы была присяга, а я после допишу. О поджигательстве оставь пока.

Секретарь согнулся над бумагой. Жужжали мухи, скрипело перо. Лаксман с трудом поддерживал ослабевшего Ползунова.

Секретарь прочитал определение:

«По указу ее императорского величества в барнаульской конторе судных и земских дел, разобрав дело о беглеце Крохине, согласно постановили:

1. Беглеца с заводской работы Крохина Василея по силе Уложенья 21 главы 12 статьи и инструкции о искоренении воров и разбойников 4 пункта за побег бить кнутом нещадно и, вырезав ноздри, сослать вместо каторжной на Красноярские заводы вечно в заводскую работу…»

Лаксман слушал, задыхаясь, бесчеловечный приговор.

— Зачем же кнутом, — вполголоса сказал рыжий капитан, и Лаксман обрадовался. — После кнута «нещадно» — какой же он работник, а в плавильщиках скудость большая. Наказать, вместо кнута, плетьми, дабы он и впредь к заводской работе годен был.

— Так оно и будет, так и будет, — заторопился секретарь.

— Ну, значит, завтра. Присутствие закрывается. — Капитан встал.

Дома жена, мешая радостные слезы с горькими причитаниями, уложила Ползунова в постель.

Жаркий день тянулся долго. Ползунов молча лежал, отвернувшись лицом к стене.

Вечером явились ученики, но Ползунов не сказал им ни слова.

А когда пришла ночь, Ползунов умер и для него настала вечная тьма.