22 мая 1766 года

После похорон Ратаев вызвал учеников Ползунова и заявил:

— Коли пустите машину, то останетесь, а вдове ползуновской и детям награда будет выдана, какая из Кабинета была назначена. А коли не пойдет, — машину ломать немедля.

Страшновато было юношам. Не хотелось осрамиться, пуще того не хотелось, чтоб Ползунова называли сумасшедшим прожектером. Да боялись еще оставить в нищете его семью.

С машиной делать было больше нечего. Но Черницын и Левзин не отходили от нее, стараясь угадать опасные места.

Ратаев ждал приезда комиссии из Колывани — Колыванский завод закрывали из-за недостатка топлива и там работала правительственная комиссия. Ратаев нарочным пригласил всю комиссию на испытание огнедействующей машины. 22 мая по берегу Барнаулки промчалась вереница экипажей. В первом из них сидел командир Колывано-Воскресенских заводов, старый генерал-майор Порошин. Экипажи остановились у машинного здания.

— А, господин Лаксман, — генерал направился прямо к пастору, стоявшему у входа. — Алсуфьев пишет мне из Санкт-Петербурга, что академия аккуратно получает от вас раритеты. Просил передать вам благодарность.

Лаксман поклонился.

— А о вашем желании… — вы писали: место в горном начальстве… Никаких препятствий, разумеется. Впрочем, мы еще поговорим. Прошу ко мне потом. А сейчас надо смотреть машину. Покойный механикус был вашим другом?

— Да, ваше превосходительство.

— Какая потеря! Как жаль!

Генерал повернулся к свите, и все тотчас сделали печальные лица. До этого на всех лицах было только почтительное выражение.

Прошли к машине, у которой обливались холодным потом Черницын и Левзин.

Генерал и приезжие горные офицеры с любопытством разглядывали ее.

Машина была невиданная, непонятная. Она не походила ни на одну из известных машин. Глаз по привычке искал большого водяного колеса и, не находя, блуждал среди частей и механизмов.

— Прикажете пускать? — спросил Черницын у Ратаева и положил руку на регулятор. Рука не почувствовала железа. У топки Левзин размазывал по лицу грязь и ободряюще улыбался.

— Пускай! — приказал Порошин.

Пар ворвался в цилиндр. Механизмы пришли в движение. Штоки заходили- вверх, вниз, вверх, вниз… Тяжелые согнутые плечи двойного коромысла мерно качались. Цепи натягивались с лязгом и снова ослабевали.

Машина заработала с грохотом, стуком и лязгом. Черницын отошел от регулятора и слушал рабочий шум машины, как прекрасную музыку, хотя грохот доказывал только, что механизмы сделаны неискусными мастерами и неточно пригнаны.

Но машина работала…

Горные офицеры перестали пожимать плечами и глядели на машину иными глазами. Вся сложность ее частей стала осмысленной и напоминала члены живого существа. Никто ею не управлял — раз запущенная, она жила и работала сама.

От счастья и гордости Черницыну не стоялось на месте. Он взбежал по лестничкам наверх, зачем-то поймал ключом гайку на шагающем шатуне, подвернул ее. Подбежал вниз — офицеры сторонились, офицеры давали дорогу, — открыл водопробный краник, выпустил струю пара.

Комиссия пошла к мехам. Мехи вздымались полно и ровно. Офицеры вышли из здания и отправились к ветряному ларю, в котором собирался нагнетаемый мехами воздух. Из ящика торчали двенадцать трубок — из каждой вырывалась свистящая струя. Офицеры обрадовались: это было знакомо. Стали пробовать силу дутья, ушибая пальцы об упругую воздушную струю. С париков полетела белая пудра.

— На пять печей хватит, — сказал один.

— Свободно и на десять, — возразил другой.

— А почему же не готовы печи? — спросил первый. — К летнему времени большая подмога была бы.

Ратаев стоял уничтоженный.

Комиссия вернулась к машине. Стояли внизу молча и глядели на движение штоков. Каждый думал свое.

Генерал Порошин думал: «Куриоз! Не забыть написать в Петербург Алсуфьеву. Куриоз…»

Лаксман думал: «Хотел бы я посмотреть, что будет через десять лет!»

Левзин соображал: «А ведь второй такой нам не выстроить, пожалуй. По одним чертежам не выстроишь. Да и чертежи неполные — сколько еще Иван Иваныч переделывал каждый раз. Надо припомнить…» но, недодумав, Левзин бросился поправлять огонь в топке.

Черницын стоял со слезами на глазах. Машина напомнила ему покойного изобретателя. Он угадывал в ней весь облик Ползунова. Это его сутулые плечи сгибаются вверху. А эмвол в цилиндре — его слова: «я больше всего на эмволы не надеюсь». Об эмволе Черницын думал со страхом и болью, как когда-то о больном, слабом горле учителя. И котел. «Котел — сердце машины». Машина будет работать, пока горит огонь в топке. Будет работать, не зная отдыха, не жалуясь, пока не погубит себя. Ползунов тоже работал способом огня — и сгорел на работе…

— Кончайте! — крикнул Порошин.

— Кончай! — торопливо подхватил Ратаев и подтолкнул задумавшегося Черницына.

Испытание кончилось. Машина победила.

— Покойный механикус был вашим другом? — снова спросил генерал, выходя с пастором из машинного здания.

— Да… ваше превосходительство, — и я горжусь этим!

— Куриоз! — рассеянно промолвил генерал.

— Механикус Ползунов — величайший изобретатель, — убежденно воскликнул Лаксман, — память о нем никогда не умолкнет!