Серебряная фабрика

Ползунов задыхался. Комната показалась ему гробом. Он выбежал на улицу и быстро пошел, словно догоняя человека, который разбил его надежду. Но пастора уже не было видно. Ползунов все шагал, бороздя пыль, и очнулся лишь у фабричных ворот. Ноги сами привели его сюда привычным путем.

Знакомый караульный молча распахнул калитку и шихтмейстер шагнул во двор. Здесь пахло горячим шлаком, неторопливо звенели лопаты о куски руды. Работала вечерняя смена.

За высокой стеной вздыхали саженные мехи — по два против каждой печи. Толстая бычья кожа растягивалась между широкими досками и снова сжималась в складки, когда палец вала захватывал брус. Вал вращался непрерывно, он был накрепко соединен с водяным колесом. При каждом обороте вала два деревянных пальца поочередно-зацепляли брус мехов и гигантский глоток воздуха кидался в «форму» — в гудящую медную трубу, и дальше в пекло сереброплавильной печи.

Восемь печей было задуто на фабрике и два водяных колеса крутились дни и ночи, чтобы печи дышали, чтобы не погасло пламя и стекало из серых камней блестящее серебро и жидкий свинец.

Ползунов подошел к водяному колесу. Вода сильной струей, изогнувшись, как металлическая штанга, била в мокрые лопатки колеса и, отдав свою силу, с шумом расплескивалась на тысячи струек. Чтобы получить вот эту упругую толстую палку воды, рабочие строили плотину, остановили каменной стеной течение реки и заставили воду, сжавшись, протискиваться в узкую дыру.

Тускло горел сальный огарок в руке мастера. Мастер что-то кричал:

— Что ты? — спросил Ползунов.

— По-вчерашнему… — кричал мастер, — за умалением воды опять прогулу много.

Ползунов махнул рукой. Помочь беде было невозможно. Каждое лето воды в речке Барнаулке нехватало. Струя воды теряла свою силу и пальцы вала останавливались. Чтобы скопить воды, закрывали все протоки плотины, останавливали на время водяные колеса и все-таки в самое рабочее время мехи переставали дышать, печи задыхались от недостатка воздуха.

Сегодня вечерняя смена работала последний раз. Если не будет дождей, до самой осени растянутся уменьшенные выходы металла.

Здесь-то, у водяного колеса, и родилась у Ползунова мысль заменить силу воды силой пара. Так же кричал тогда мастер: «За умалением воды прогул!» Так же смотрел Ползунов на вращающийся вал и вдруг закружилась у него голова: он еще не понял, не мог бы выразить словами то, что пришло ему в голову, но видел картины работы по-новому. Станет ненужной плотина, неуклюжие колеса пойдут в топку, мастер не будет смотреть на небо и вздыхать: «Не дает бог дождичка!» Ползунов стоял, боясь пошевельнуться, и осторожно собирал мысли.

Идея огнедействующей машины пришла в голову Ползунову три года назад. Больно Ползунову вспомнить об этом как раз сейчас, после разговора с приезжим.

Он пошел к печам. Молодой унтер- гиттенмейстер вычислял шихту на клочке бумаги при багровом свете топки.

— Черницын! — позвал его Ползунов.

— Вы здесь, Иван Иванович, — обрадовался Черницын, — а я боялся забрасывать не посоветовавшись.

— Не надо забрасывать. К утру выплавку кончишь и туши печь.

— Слушаю. Что, воды нехватает?

— Да.

Черницын был любимым учеником Ползунова.

— Ну, скоро собьем мы спесь Барнаулке, Иван Иванович. Пожар вот помешал, все опыты снова делать придется. Ну, ничего, сделаем! А как придет из Питера ответ да выстроим мы вашу машину… Эх, скорей бы!..

— Молчи. Не придется нам ничего строить! — закричал Ползунов и выбежал из плавильни.

Пастор брился. Мыльная пена со щек исчезала полосками.

Жена принесла из кухни сковородку с черно-коричневыми зернами кофе, села в уголок и, зажав между коленями ручную мельничку, стала молоть кофе.

Уютные жилые запахи неслись но дому. А давно ли пахло здесь лишь пылью, табаком и вином.

Раньше жил в них одинокий саксонец Лойбе, пастор лютеранского общества, богатырь, красавец и пьяница.

Лойбе променял длиннополый пасторский сюртук на форму русского горного офицера и уехал на Змеиную гору, в рудники.

Лаксман рассказывал жене о Ползунове.

— Очень грязно в доме, — говорил он, — тараканы везде. И вот странно: он знает, как вывести тараканов и других учит, а у самого по столу, по бумагам бегают эти гадкие инсекты.

И пастор сделал Маргарите отчет о своем знакомстве с чернокнижником Ползуновым, не забыв самых мелких подробностей.

— Вот он каков, — кончил Лаксман, — особенный и притом изобретатель. Пожалуй, я опишу его для Линнея, как новый вид человека, и назову «Гомо сибирикус». А?

— Вы шутите, Эрик, — рассудительно возразила Маргарита, — а знаете ли вы, что сильно огорчили этого человека.

— Конечно, неприятно узнать, что твою идею кто-то предвосхитил. Но это так.

— Нет, Эрик, вы очень, очень огорчили его. Непременно завтра же идите к нему. Ведь вы не поняли даже как следует, что это за машина.