— Может стать и плохим.

— Впервые вижу, как ты нервничаешь, — заметил я.

— С девушкой худо.

Я тоже думаю о Рябой: «Женщина. Переболела тифом…»

Ветер освежает меня. Пахнет хвоей. Склоны заросли желтыми цветами.

— Люблю горы, — произнес Минер.

— Я тоже. Если б не голод.

Так мы решили сойти в Жупу и в первом же селе добыть продукты. Горные села сожжены. Жупские далеко. И ненадежны.

Я понимаю, что это опасное предприятие. Если нас обнаружат — не избежать преследования. Однако многое в жизни требует риска…

Заночевали мы в горах, в какой-то старой, покинутой жителями избушке с дырявой крышей. Утром у меня было плохое настроение: Адела улыбалась Йовану, дружески расспрашивала о чем-то Минера, что-то отвечала Судейскому, но на меня даже не взглянула. Я сидел, прижавшись спиной к скале, и ожесточенно чистил винтовку.

— Сколько раз ты будешь ее чистить? — подошел ко мне Судейский.

— По крайней мере, чтоб пострелять!

— Ему нечего делать! — произнес Йован.

— Отдыхай. Винтовка вычищена.

— Он, наверно, старается для того, кто ее получит, — не унимался Йован.

— Эту никто не получит…

— Как ты себя чувствуешь? — заботливо спросил Рябую старик.

— Мне очень стыдно. Сегодня ночью я уже решила, что вам бы лучше оставить меня. Но сейчас с ногой хорошо.

— Дай-ка я посмотрю рану, — предложила Адела.

Она развязала повязку, сбросила старые листья подорожника. Старик протянул ей свежие.

— Лучше, хотя еще не зарастает.

— Не с чего, — заметил старик.

— Что?

— Нет еды, потому и не зарастает.

— Должна была бы закрыться, — возразила Адела. — Рана чистая.

Она сделала перевязку и села возле Рябой. Они тихо о чем-то зашептались.

— Так нельзя идти, — говорил Йован.

— И так тоже нельзя, — не соглашался Минер.

— Я знаю местность.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего.

— Он хочет сказать, что точно так же не может уйти, как и мы. По нему будут стрелять, — вставил Судейский.

— У тебя вместо головы — навозная куча.

— Вы опять ругаетесь? — вмешалась Адела. — Ты должен сдерживать себя, — мягко обратилась она к Йовану.

— Не могу. Я и так слишком долго делал это.

— Ты молод, — сказал старик. — Ты слишком молод…

Целый день мы отдыхали, чтобы со свежими силами пойти в Жупу. Все знали об этом, только Йован делал вид, будто ему ничего не известно. Мне, однако, он признался, что очень хочет идти вниз, в село.

И когда мы тронулись в путь, он взял у Рябой сумку и какое-то время нес ее, шагая впереди. Девушка с благодарностью смотрела на него. Но Йован был Йованом. Его злой язык и здесь подвел его.

— Сильный помогает слабачку, — подмигнул он мне.

— Эх ты, — с упреком проговорила Рябая и отобрала у него сумку.

Йован пропустил всех вперед, затянул шнурок на обувке, заломил на затылок шапку и, поравнявшись со мной, как ни в чем не бывало, произнес:

— Вверху — Каменита Глава.

Больше он не проронил ни слова. Я шел за ним следом и невольно обратил внимание, как он похудел. Внезапно повернувшись, Йован спросил:

— Ты пойдешь?

Да, — ответил я. — Я не устал,

XXI

Мы были в Жупе. Раздобыли продовольствие и после короткой перестрелки отступили в горы. Здесь устроили привал. Я лежал неподалеку от девушек.

— Знаешь, мне все время невыносимо грустно, — говорила Рябая Аделе. — Я ничего не могу забыть и как бы все переживаю заново.

— Ты можешь об этом не думать? — спросила Адела.

— Нет, — отвечала та. — Все так и стоит перед глазами: мы со стариком спрятались в кустах, а за рекой — их патрули с огромными черными псами…

— Ты веришь в наше дело? — спросила Адела.

— Верю.

— Думай лучше об этом.

— Я и не хочу думать о чем-нибудь ином.

— Ну тогда расскажи.

— Это было в первый день после боя. Мы лежали в укрытии и наблюдали. Мы не знали, куда идти: немцы были повсюду…

Она облизала пересохшие губы, глядя прямо перед собой.

— Я была сестрой, ухаживала за ранеными. И я видела, как их выводили и ставили друг возле друга. Их убивали партиями. Старик все время шепотом приказывал мне отвернуться. Но я не могла не смотреть… Их убивали в затылок. Стреляли из таких же пистолетов, как у Минера, или из автоматов…

Прямо перед нами росли низкие кусты, не выше пояса. Там тоже кто-то прятался, мне было видно темное пятно его одежды. По тропе проходили трое гитлеровцев с собакой. Вдруг собака залаяла, и человек на четвереньках пополз по склону. Я догадалась, что он ранен в оба колена. Виднелась даже повязка. Собака настигла его и с лаем прыгнула на спину. Человек покатился по траве, но тут подоспели солдаты. Кто-то из них крикнул собаке, и она оставила раненого. Он поднял голову и с ненавистью посмотрел на своих палачей. Они находились шагах в тридцати от нас, и я хорошо разглядела его лицо. Очень худое лицо. Это был еще совсем молодой парень. Он что-то произнес, но в это время самый высокий фашист выстрелил в него…

В одной группе они расстреляли девушку. Я не могу забыть выражения ее лица, когда они поставили ее возле куста… До позднего вечера раздавались одиночные выстрелы. Хотелось выть от горя. Старик закрывал мне рот ладонью…

— Старик хороший, — проговорила Адела.

Рябая низко опустила голову, плечи ее поникли.

— Да, — продолжала она, снова подняв голову. — Мне казалось, будто это никогда не кончится. Потом выстрелы стали удаляться и почти прекратились. Лишь на том берегу изредка проходили немецкие солдаты и патрули. Иногда они вели пленных. Этих уводили на допрос. И каждый из наших оглядывался на этот берег, на густой лес, словно прощаясь…

Старик сказал мне, что существует кем-то подписанная конвенция о том, что нельзя убивать раненых. Однако фашисты не соблюдают ее даже по отношению к англичанам и американцам…

Когда стало смеркаться, мы начали пробираться по лесу. От госпиталя ничего не осталось. Повсюду валялись трупы. «А те раненые, которым удалось спастись, — думала я, — умрут с голоду или от заражения крови…»

— Это в тот вечер вы встретили Судейского? — поинтересовался я.

— Да. Он был один. Старик расспросил его и предложил идти вместе. «Само собой разумеется», — ответил Судейский. Мы шли всю ночь, а на другой день встретили тебя и Минера.

— Как ты думаешь, скольким раненым удалось избежать расправы? — снова спросил я.

— Старик говорил, что по крайней мере — одной четвертой. Но я этому не верю. Ведь мы никого не заметили, пока шли лесом. Может, они боялись пошевелиться, а может, и не было их уже в живых.

— Да, — сказал я. — Тебе, девушка, немало досталось.

Она молча выдергивала траву.

— Война есть война, — продолжал я. — Тебе довелось много пережить… Но не надо все время думать об этом. Эти люди погибли, их не вернешь. Сейчас нужно позаботиться о себе, чтобы найти силы пройти наш путь. Мы недалеко от реки. Когда переправимся через нее, окажемся у своих.

— Да, — ответила она.

— Ты должна выдержать. Уже осталось немного.

— Я так устала, — произнесла Рябая. — Душа у меня устала.

Адела отвернулась. Я понял, что она плачет.

— Уходи, — сказала Адела, заметив, что я смотрю на нее. — Уходи! Пожалуйста.

Минер и Судейский лежали на траве. Чуть подальше глазел в небо Йован. Воздух был напоен запахом полыни.

— Эй, не пора ли трогаться? — спросил я, подходя к ним.

— Можно, — согласился Минер.

— А я пока не хочу идти, — заявил Йован.

— Надо идти, — улыбнулся Минер.

— Нет, — возразил тот. — Ничего не надо. Что идти, что сидеть на месте — все равно один конец.

— Если ты так считаешь, философ, тогда кончай сразу, — строго сказал Минер.

— Зачем же? Это сделают другие. Между прочим, они и на тебя рассчитывают.

— Никто на меня не рассчитывает, — спокойно произнес Минер.

Мы поднялись и вяло зашагали. Теперь уже не столько голодные, сколько усталые — больше, чем когда бы то ни было. Мы еле тянулись друг за другом. Я — впереди, за мной — Минер и девушки. За ними — Йован и Судейский. И последним — старик. Каждый шаг давался с трудом…