— Ничего я не понимаю, — призналась Натали. — Он хороший, вы хорошая. Любите друг друга. И вдруг…

Неужели ничего нельзя придумать? Объясните мне! — горячо попросила она. — Мне обязательно нужно понять!

— А ничего и не поймешь, — сурово ответила Соня, — не поймешь, пока сама не научишься. Вспоминай нас, когда себе судьбу выбирать будешь.

— А это хорошо — любить? — тихо спросила Натали.

— Хорошо, — помолчав, ответила Соня. — Только лучше, когда по-нормальному бывает, просто…

Дни в больнице потянулись совсем медленно, когда Натали разрешили сначала сидеть, а затем — понемногу передвигаться.

Она подолгу смотрела в окно, которое выходило на шумную улицу; с радостью возвращающегося к жизни человека наслаждалась, казалось бы, незначительными мелочами, завидовала каждому прохожему, мечтала, что скоро сама будет ходить по улицам, садиться в трамвай, пить газировку, щуриться от солнца… И дни ползли.

Однокурсницы посылали ей по пачке писем в день, по несколько букетов цветов и кулечков со сладостями. Натали сначала даже удивилась: ведь половина девчат были искренне возмущены ее поведением, кое-кто был к ней равнодушен, и никто не знал, что же произошло с ней на самом деле. И на первые письма она отвечала с трудом — перечисляла свои новости, пыталась шутить, еще больше пыталась убедить, что у нее все в порядке. Но однажды Натали в письме просто пожаловалась, просто объяснила, как ей плохо, и тогда в ответных письмах засквозила настоящая теплота, от которой на душе сразу стало легче, и Натали уже ждала этих посланий…

Полнейшей неожиданностью для нее был визит отчима. В палату его, конечно, не пустили, и он нацарапал записку, в которой желал здоровья и извинялся, что явился без гостинца.

Она была благодарна ему: почти на целый день он отвлек ее от грустных размышлений и воспоминаний — Натали старалась догадаться, зачем же он приходил? Что ему потребовалось? Ведь не мог же он разыскать ее лишь для того, чтобы справиться о здоровье?

Девиз отчима: «Когда есть деньги, жизнь проста». А вот у нее сейчас нет ни копейки. Ничего, получит стипендию, выкрутится…

…Подошла нянечка, подала записку и, с осуждением глядя на равнодушную Натали, почти приказала:

— Читай. Я послушаю.

Натали прочла вслух:

— «Здравствуй, Натусь! Каждый день звоню главному врачу. Рад, что ты поправляешься. Очень рад. Тебе сейчас, конечно, надо главное внимание сосредоточить на лечении нервов. Не обижайся, но ты должна понять, что с психикой у тебя дело остается по-прежнему неважно. Отсюда и многие твои ошибки. Но что-нибудь — в смысле лечения — придумаем. Денег я достану. Не беспокойся. Вообще, ни о чем не волнуйся. Кстати, вчера меня вызывал шеф и предложил одно место.

Надо прикинуть. Надеюсь, что, вернувшись из больницы, ты наконец-то примешь решение о нашей дальнейшей жизни. Так больше нельзя. Я не понимаю …»

Она изорвала записку, сказала:

— До сих пор не понимает.

— Ждет он там внизу, — возмущенно проговорила нянечка. — Вежливый. Культурный. Все сестры сбежались на него посмотреть. А он ни на кого и не глядит. Об тебе думает. Переживает.

— Не бойтесь за него, нянечка. Он очень счастливый человек. Передайте ему, что… Поймите меня! — вдруг вырвалось у Натали. — Я в больнице после… а он… «надо прикинуть»! Вы не представляете…

— Представляете, не представляете, — проворчала нянечка. — Упустишь вот такого, жалеть будешь. Что передать-то?

— Что я сплю.

С презрением поджав губы, нянечка ушла. Натали прижалась горячим лбом к стеклу. У нее замерзли плечи, и она положила на них ладони.

Из-за угла вышел Игорь.

Она отшатнулась от окна, не сразу даже и сообразив, что он далеко, внизу, на улице, и сейчас сюда не придет.

Высокий, с непокрытой головой, в светлом плаще, он шагал — как на очень приятной прогулке. И Натали знала: улыбался.

Натали вернулась в палату, прилегла, и воспоминания возникли сами собой…

Когда Натали проснулась, в комнате никого не было.

В распахнутое окно залетал шум города.

Она долго не вставала, пытаясь доказать себе, что нисколько не волнуется.

А на сердце было тревожно.

Откуда она, эта тревога? О чем? Из-за кого?

Может, из-за Виктора? Натали сразу стало тоскливо, едва она вспомнила о нем. Что он теперь о ней думает? В записке Соня просила ее позавтракать, закрыть окно, уходя, захлопнуть дверь, вечером обязательно приходить. Натали почему-то заторопилась, будто спешила куда-то, будто кто-то ее ждал.

Выйдя на улицу, она, конечно, не могла определить, где находится, и пошла, куда глаза глядят.

Москвичи и понятия не имеют об этом удивительном наслаждении — идти по Москве, не зная, где идешь и куда выйдешь, но на каждом шагу обнаруживая знакомые улицы, места и здания.

Натали вдруг вспомнила о шофере, имени которого не догадалась спросить, и остановилась, обескураженная, ведь она не спросила и адреса Сони, не заметила дороги!

Она попыталась вернуться и ушла не туда.

Но Москва быстро успокоила ее. Потом Натали не могла вспомнить, о чем же она думала, бродя по улицам. Просто ей было хорошо.

А к концу дня она вдруг оказалась на Красной площади.

В небе прокатился перезвон курантов, и она сверила свои часики по кремлевским. Многие вокруг сделали то же самое.

Хорошо было Натали и грустно. Она словно была не одна, а с очень близкими друзьями, такими, что не ощущаешь необходимости разговаривать о том, что сейчас переживаешь вместе с ними.

Она вновь испытала светлое и большое чувство Москвы и опомнилась, когда уже шла по улице.

Люди кругом были веселые. Думалось, что они улыбаются именно ей, и Натали улыбалась в ответ.

А — грустно.

Она вспомнила Виктора, громко вздохнула и подумала, что она неумная девчонка, с нелепой жизнью, которая еще неизвестно как повернется… Натали ждала, что сейчас ее охватит растерянность, но ее не было. Наоборот, сквозь ощущение собственной никчемности пробивалась уверенность в том, что все будет хорошо. Вот приедет она домой, поступит в педагогический, жить станет в общежитии, мать, конечно, сначала обидится, но потом — все, все, все будет хорошо! А Виктор… нет, она помирится с ним, обязательно помирится! Разыщет его и…

…Шла она, шла, сворачивая то налево, то направо, пока не остановилась у витрины филателистического магазина. Наверное, отец, когда бывал в Москве, заходил сюда.

Она взялась за ручку дверей, шагнула.

В углу стоял длинный дядька с неприятным выхоленным лицом. Выпуклые веки, дряблый рот. На левой руке два перстня.

Перед ним стоял мальчик в безрукавой майке и коротких штанишках. Лицо у него было обиженное и печальное.

— Только посмотреть, — дрожащим голосом попросил он.

— За показ деньги платят, — презрительно бросил дядька, не взглянув на него.

Он смотрел на Натали.

Мальчик не уходил.

Натали видела, как ему трудно и страшно, как ему не хочется унижаться, и как он пересилил себя:

— Посмотреть…

Дядька ухмыльнулся, не сводя глаз с Натали, небрежным жестом вытащил из внутреннего кармана пиджака блокнот, раскрыл его и, когда мальчик протянул руки, шепнул:

— Ш-ш-ш…

Опустив руки, мальчик застыл. На лице его было такое счастливое, благоговейное выражение, такой тихий восторг, что Натали с любопытством заглянула в блокнот: — марки.

А дядька улыбался, как улыбался отчим — считая деньги. Дядька презирал восторг, радость, благоговение мальчика.

— И убирайся, — приказал он.

— Сколько это стоит? — сквозь зубы спросила Натали.

Дядька смерил ее тем же презрительным взглядом, но уголки его дряблого рта шевельнулись, с наслаждением произнес сумму, улыбнулся.

У Натали похолодела кожа на локтях, в висках застучало. Она раскрыла сумочку, негнущимися пальцами сосчитала бумажки и протянула.

Лицо у дядьки вытянулось, нижняя губа отвисла, обнажив бледно-розовую десну.

— Берите! — почти прикрикнула Натали.

Дядька растерялся. Торговец, он радовался, что выгодно продал товар. Подлый человек, он был недоволен, что купили легко, лишив его удовольствия насладиться чужими сомнениями и нерешительностью.

Взяв деньги цепкими пальцами, дядька тщательно осмотрел каждую бумажку и отдал Натали блокнот.

— Идем, — сказала она мальчику.

Он засеменил рядом с ней. В сквере они сели на скамейку. Мальчик не отрывал глаз от блокнота.

— Возьми, — устало сказала Натали, — это тебе от меня на память. И не считай, пожалуйста, меня сумасшедшей. Как тебя зовут?

— Вовкой, — заикаясь, ответил мальчик и посмотрел на нее, как на сумасшедшую, — и чуть отодвинулся.

— Бери, бери, — раздраженно проговорила Натали, — и можешь считать меня психопаткой.

Мальчик робко взял блокнот и оглянулся по сторонам, словно собираясь звать на помощь.

— Я купила их тебе… — начала объяснять Натали.

— Мне?!

— Тебе, конечно.

— Но ведь, тетя…

И тут впервые в жизни она прочитала нотацию:

— Слушай, Владимир. Ты еще маленький. Я очень хочу, чтобы ты вырос хорошим человеком. Добрым. Честным. Обязательно — добрым. И если когда-нибудь ради кого-нибудь ты не пожалеешь хотя бы денег, мне будет приятно. Плюй на деньги. Не в них счастье. Понимаешь?

— Нет, — признался Вовка и виновато улыбнулся.

— Ты думаешь, что если есть деньги, то это все, да?

— Да. На деньги можно покупать. Марки и что угодно.

— Хорошо, — Натали растерянно помолчала, потеряв нить доказательств. — Неужели ты способен ради денег на подлость? Можешь ты, например, соврать, чтобы получить деньги?

Мальчик подумал и твердо ответил:

— Могу.

— А я-то… Значит, ты плохой человек, Вовка, и марок этих не заслужил. А я дура…

— Я не… очень плохой. Я честный.

— А говоришь, что ради денег можешь врать.

— Приходится. Я бы ни за что не врал, но… Мама на марки денег не дает, говорит, что это блажь, а на мороженое — пожалуйста. Я и коплю. А сочиняю, что эскимо ел.

— Смешно, — облегченно произнесла Натали. — Но все равно врать не надо. По возможности хотя бы.