Хрустел под лыжами наст.

В голове, в висках стучало.

Почему вот опять на трудное дело пошла она, Симка, а не сестры? Им погулять охота да и надо. Их кавалеры ждут… А у нее кавалера нету… и не будет… никогда… Поплакать бы сейчас — в самый раз требуется, но снова ветер подул в лицо. Отца ей жалко: он бы пошел сам. Он такой. Тогда бы Симке было стыдно…

Тут она вспомнила, что голодные коровы сначала мычат удивленно, а потом — жалобно, обиженно, а потом — вроде бы даже тревожно, а под конец — нехорошо как-то… и глаза нехорошие у них…

Симка остановилась и прислушалась. Неведомая, пока еще едва ощутимая сила шевельнулась в ней и повернула ее чуть влево. Пройдя несколько шагов, Симка, разгоряченная надеждой, боясь поверить радостному предчувствию, не сразу взялась за жердочку. А жердочка стала тяжелая, а руки — слабые.

Еще помедлив, Симка проткнула наст жердочкой, прижавшись к ней щекой, и… упала в снег; перевернулась на спину и заплакала. Лежать было приятно, но она всунула-таки ноги в ремешки лыж, кое-как поднялась.

Сзади подкрался страх, Симка бросилась от него дальше в поле. Страх не отставал, словно выбирал момент для удара. И ей подумалось, что пока она бежит, страх ее не нагонит, но если она остановится, страх сожмет ей сердце и проморозит ее всю насквозь. Симка остановилась и едва не закричала, потому что страх сразу возник в ней и острым холодком начал проникать в сердце. Она оглянулась, прошептала испуганно:

— Срамота… трусиха…

Она сунула шубенки за пояс, дунула на ладони и резко воткнула жердочку в снег. Жердочка уперлась во что-то твердое.

…Домой Симка вернулась, когда родители давно уже легли, а сестер еще не было.

— Ну? — спросил отец, и она уже знала, что после ее ответа он встанет, сядет у печки, покурит. — Сколько?

— Шесть.

Отец прошел до печки, закурил, сказал:

— И то ладно.

Симка хлебала щи прямо из чугунка, давясь, и вся дрожала от радости, будто вернулась с вечеринки, а там за ней здорово ухаживали, ну прямо, как за ее сестрами, и такого ей наговорили, что до сих пор все тело горит…

Она забралась на полати и через короткое время уже спала, громко и весело посапывая…

Серафима шла по лесу, истомленная и зноем, и усталостью, и тоской; отдыхала на ходу, ненадолго опираясь руками о стволы берез. Лесная прохлада никак не могла пробиться сквозь ее разгоряченную кожу, казалось из-за этого, что и тоска тоже жаркая, вроде бы везде она — даже снаружи…

Нет, нет, чего-то Серафима в жизни потеряла — внедогляд обронила, сначала и не заметила, а сейчас поди разберись, чего недостает.

Может, с девичеством рано рассталась? Не успела толком подождать, погадать, посомневаться? Или просто испугалась: этого проворонить, а другого вдруг не будет? Ведь до сих пор мужиков мало в сельской местности. Кажется, вроде бы и должно их хватать, а — нет. Город их, как болото, засасывает.

Семен на Симу воздействовал самым быстрым образом, не ухаживал почти нисколечко, два раза сводил в кино, один раз на танцы и заявил без подготовки:

— Жениться нам надо, я так считаю.

Она и ответить не собралась еще, а он дальше:

— Такую мы с тобой счастливую семейную жизнь организуем, что ахнут все. Ну?

— Не запряг еще нукать-то, — испуганно отозвалась Сима.

— Запрягу, — весело и необидно пообещал Семен. — Ну?

Еле вырвалась Сима, рассердиться хотела, ждала, что рассердится, а — обрадовалась, но — убежала.

И чего бы еще надо?.. А некоторое время Сима пыталась перебороть себя, хохотала, как подружки научили, ему в лицо, посмеивалась: дескать, зря стараешься, парень. Он же просто все знал наперед, и она видела, что нисколько и не сомневался.

У нее же смута в душе. Их с Семеном (он уж постарался) женихом и невестой считают. Девки и бабы завидуют Симе, парни и мужики — Семену. Да и понятно пара на загляденье.

— Долго еще? — словно мимоходом, но деловито интересовался он. — Вишь, какой я терпелющий?.. Думаешь, долго еще так-то могу?.. Надо закругляться с этим вопросом, я так считаю.

От судьбы не спрячешься…

Было верстах в семи от деревни озеро Лесное, его еще и Девичьим прозывали. С давних времен то забывалась, то снова начинала ходить о нем сказка: если подглядит за девкой при купании парень — а купались в озере только голышом, — нечего тогда ей о счастье беспокоиться: само оно ее с этим парнем отыщет. Парни, конечно, бегали на озеро, прятались в кустах, изъеденные комарами и паутами, но разве угадаешь, когда девки купаться придут? Вот и не случалось такого случая, чтобы хоть кому-то повезло. Однако, купание в Лесном, к тому же связанное с явным риском быть осмеянной, отдавало чем-то греховным, заманчивым, острым и — тянуло.

Пришла Сима на ферму, сказала:

— Кто со мной на Лесное? Может, последний раз девкой обмакнусь? Может, кто и подглядит за мной? Чего зря добру пропадать?

По тропинке в лесу шли медленно. Впереди — безрадостная Сима.

— Счастливые… — вдруг выдохнула она. — Жалко мне с вами расставаться, так жалко, поверить не сможете!

В ответ раздался хохот, принужденный, правда, и голоса:

— А и оставайся! Никто не гонит! Куда торопиться? Просто так, для гигиены скупнемся давай!

И снова невесело посмеялись, а у Симы и на невеселый смех сил не хватило.

Застыдились девки, когда впереди блеснула гладь озера. И хотя знали, что на несколько километров вокруг не найдешь сейчас ни одного человека, раздеваться было страшновато. Они скинули одежды, замерли от непривычного ощущения своей наготы — не баня ведь здесь, а природа…

— Стойте, стойте… — шептала Сима. — Не торопитесь… авось, чье-то счастье из кустов зенки пялит…

Спрятаться ей хотелось, но оторвала руки, не стала прикрываться, закинула их за голову — на, смотри, коли все равно твоя!

И — разом все, с визгом, подавившись дыханием, — бросились в озеро. Не скоро вода охладила изнутри разгоряченные тела.

Дальше всех заплыла Сима — до другого берега, еще вдоль него не спеша проплыла, и силы стали уходить из нее: зря старалась, не сбылась сказка в самом начале… ну и не надо!.. Перевернулась Сима на спину, отдыхала, полузакрыв глаза, вдыхала глубоко и — увидела в кустах Семена; стоит, наблюдает, покуривает, улыбается.

Вскрикнуть даже не смогла Сима, визга даже не получилось, нырнула она, захлебнулась от стыда и обиды, мгновенно представив, как мелькнули над водой ее белая спина и все прочее…

Подружки ждали ее уже одетые, а она боялась выйти из озера, сидела у берега на корточках, отдышаться ей требовалось…

— Водяной поблазнился, — прошептала она, пытаясь улыбнуться, а перед глазами Семен — улыбается, сигареткой попыхивает, на нее смотрит, на Симу…

Вечером она боялась выйти к нему. Он же сидел за воротами, посвистывал.

Манефа Алексеевна сказала:

— Спровадь его давай или с ним посвистывай. — И вытолкала дочь из избы.

А Сима глаз поднять не могла, стояла перед Семеном, ровно как тогда, на берегу, горячая вся была, а знобило да и стыдно еще…

— Ну? — спросил он и, подождав совсем немного, ответил: — Согласна, я так считаю. Поломаться тебе самую малость осталось. Ну?

Ночью, растеряв сон, Сима сидела на крыльце, иззябла вся, думала почему-то о том, что глаза у Семена маленькие и глубоко в лицо вделаны, откуда-то издалека смотрят, не поймешь сразу, чего они выражают, чего сулят…

И еще ей думалось, что, может, и не Семена она остерегается, а бабьей доли. А доля эта, куда ни поверни, со всех сторон одинаковая.

Немного не угадала Сима свою замужнюю жизнь. По хозяйски дружно работали в четыре руки, да и не уставала она особенно, обязанности еще не вошли в нудную привычку, а отдавали новизной. Пять годов — незаметно, троих дочерей родила Серафима. Рожала она легко, тело ее мало изменилось, пополнела только, да и то в местах, к этому предназначенных.

Бабушка с печи накаркала:

— Недоброй у тя муж-от.

— С чего это ты? — будто бы насторожилась Серафима, хотя давно ждала подобного упрека от кого-нибудь.

— Равнодушнай какой-та.

— Да говори, баушка, не тяни.

— Да не наш он. Не деревенской.

Права была бабушка. В общем.

А вчера Семен сказал незнакомым голосом:

— Осенью в город переберемся. Без разговоров. Дом я подыскал. Место хорошее. Трамвай и автобус мимо ходят. Вода рядом. Школа недалеко. Баня. Цирк в городе есть. Огород — как раз нам хватит, без надсады.

И Серафима поняла, что на этот раз он не предлагает, а приказывает, и ответила неуверенно, вся сжавшись:

— Не поеду я… и не думай…

Он проговорил спокойно, даже равнодушно:

— Поедем. Здесь нам делать нечего, я так считаю. Хватит. Сама видела — старался, изо всех сил старался привыкнуть. Не получилось. С души воротит. Понятно? — В голосе его зазвякало что-то похожее на злобу. — Нам не тысячу лет жить отпущено. А пожить охота… А не вкалывать, как мы…

Из леса Серафима вышла неожиданно — подняла голову и глаза от солнца закрыла, прислонилась к холодному стволу березы, обняла его.

Сказать, что муж не любил ее, она не могла.

А она — его?

Помнится, до ночи в правлении телевизор смотрели, чего-то там про иностранную любовь показывали и не очень понятное, но жалобное — не оторвешься.

Серафима заметила, что мужья — те и выпить успевали, и про любовь зарубежную посмотрели, и посмеяться тут же время нашли, а жены так уревелись все, взъелись на мужиков своих в том смысле, что не видели от них любви-то такой вот, какая у этого гражданина в телевизоре была.

Тогда Степан Иванович строго и важно, как доклад на отчетном собрании, начал:

— Наша жизнь трудна, но почетная, товарищи. Она…

— Чего в ней почетного-то? — вдруг перебил Семен. — Чего? К чему болтовню-то разводить? Не на правлении ведь. Ты вспомни, как другие живут…

— Это ты про кого?

— Все одно людей в город тянет. Тех, которые поумнее.

— И ты бежи! — чуть ли не рявкнул Степан Иванович. — Сматывайся! Глаза у тебя на тракт косят!

— Уедем, уедем, не беспокойся, — угрожающе пообещал Семен.