Все потери и несправедливости не сломили Любку, а, как это в жизни бывает, вывели ее на счастливую тропинку, о которой она только смутно подозревала. Любка и раньше говорила, что любит кататься в автомашине. Но однажды кто-то из шоферов не просто ее прокатил, а дал ей руль подержать, скорости попереключать, посигналить и немного проехаться почти самостоятельно.
Мало времени и прошло, а Любка уже водила грузовик, а потом — все только ахнули, а кое-кто и сплюнул — стала шофером. Это из столовки-то! Из тепла да от еды!
Видно, жила в Любке ей предназначенная страсть, которая не всегда открывается человеком для себя, но лишь обнаружится, и он сразу отдается ей весь.
И села наша красавица за баранку в кабину самой задрипанной полуторки, от которой отказались все шоферы; и в жару, и в стужу, в пыль и слякоть затряслась Любка по бездорожью, копалась в стареньком моторе, буксовала, часами валялась под своей машиной. И вполне счастливая была.
А шел ей тогда девятнадцатый год. Когда летом она вдруг появилась не в замасленном комбинезоне, а в обыкновенном платье и белых прорезиненных тапочках, казалось, что война кончилась…
Размышления мои, смутные и жаркие, вспугнули громкие голоса — ребята ушли в столовку. Я отвернулся к стене, закрыл глаза, уверенный, что сейчас в моем сознании возникнет Любка, но вдруг задремал, вдруг тут же проснулся и услышал голос тети Лиды, восторженный, но одновременно и жалкий, и обиженный, и опять же счастливый:
— Полоумный… да не сходи с ума-то…
В голосе ее было столько ласки и благодарности, восторга и тревоги, счастья и недоверия, бессильного возмущения и радостного согласия, что этот впервые в жизни услышанный мною любовный лепет не взбудоражил меня, а поверг в мечтательность.
Из-за перегородки вышел Серега, одетый в темно-фиолетовую хлопчатобумажную куртку и такие же брюки, будничный какой-то, очень этим меня разочаровавший. За ним вышла просветленная, тихая тетя Лида, не вышла даже, а выступила, вся она была словно похудевшая, спела почти:
— Теперь уж не позорь меня…
— Не позорить я тебя буду, дорогая моя, а сердце твое хорошее веселить буду, — сказал Серега. — В общем, дело так, — хозяйским тоном продолжал он, прихлебывая кипяточек. — Ежели я тебе по душе, то и живем душа в душу. Не обижу. Но и не муж я тебе — тоже ясно. Не муж, а куда как еще лучше… Сапоги мне оботри, дорогая моя.
Закрылась дверь. Не хлопнула, не стукнула, а бесшумно закрылась. Тетя Лида стояла посередине комнаты, смотрела в темное окно, переплетая свою огромную рыжую, тронутую сединой косу.
А я почему-то опять вспомнил Любку. Мы с ней дружили, она часто жаловалась мне, что парни и мужики ей прохода не дают, рассказывала о своей прежней жизни — при отце, я носил ей книги, сопровождал в кино и на танцы. Со временем она до того ко мне привыкла, что, бывало, попросит почесать под лопаткой или в клубе устало приникнет ко мне, а у меня даже в висках заломит.
Но я не обижался, дорожил нашими отношениями, потому что для меня в них все равно была особая острота ожиданий, надежды, да и просто смотреть на нее, слушать ее удивительный голос — то звонкий, то даже хрипловатый — ради этого можно было и пострадать.
Натуры она была незаурядной, иначе бы ей не доверили водить здоровенный «студебеккер». В день, когда Любка впервые отработала на нем смену, она купила на толкучем рынке несколько пакетиков сахарина и напоила сладким кипятком все комнаты в общежитии…
…Я весь пылал, во рту пересохло, я попросил:
— Теть Лид, мне бы попить…
Она взглянула на меня отчужденно и снова отвернулась к окну, лишь потом, спохватившись, улыбнулась застенчиво, принесла кружку, сказала:
— Скоро ребята придут… Спал? — Она присела на край койки у меня в ногах. — Радуешься, что заболел? — еще спросила она, думая, конечно, о другом. — Придут, придут скоро ребята… Спал ты?
— Нет.
Она скорбно покачала головой, помолчала и заговорила, прикрыв лицо руками:
— Не рассказывай никому. Прямо и не знаю, как быть? — Тень тревоги застыла на ее лице, когда она убрала руки, но тут же растаяла тень. — А, будь что будет. Поживем — увидим.
Она ушла помешать в печке, но, открыв дверцу, замерла с железным крюком в руке.
И тут я понял, что тетя Лида, оказывается, красавица. Впечатление это было настолько неожиданным, но определенным, что я присел на койке, чтобы видеть тетю Лиду всю.
Я предчувствовал, что к ней пришла беда, внешне похолсая на счастье, или счастье, которое все равно — беда.
Пришли ребята, расселись вокруг плиты, заставили ее котелками, кастрюльками, в центре — огромный чайник.
— Что с вами, теть Лида?
— А ничего…
И вопрос, и ответ прозвучали удивленно. Значит, и ребята что-то сразу заметили. А она, тихая, вся в себе, уже несколько раз машинально и сосредоточенно вытирала стол.
— Теть Лида, чего это с вами?
— Вот пристали! — постаралась сказать она раздраженно, а получилось равнодушно. — Да ничего… С чего и взяли? — И она ушла за перегородку, ушла торопливо, пряча глаза, и необычно — осторожно и плотно — прикрыла за собой дверь.
Нет, такого у нас еще не бывало! Тетя Лида никого не гнала в умывальню, не проверяла, кто сколько крупы собирается бросить в котелок, не бранилась за кинутые на постели телогрейки…
Как мне хотелось рассказать ребятам о том, что я узнал сегодня. И я бы, конечно, рассказал, если бы мог хотя бы приблизительно восстановить в памяти пережитое и передуманное мною вот совсем недавно. Меня останавливала не только боязнь сфальшивить, но и осознание себя, как ни странно, соучастником, что ли…
А Любка все-таки пришла проведать меня! Она заявилась под вечер — алые щеки, ресницы и пушок над губой в инее; в короткой телогрейке и тонких ватных штанах, коротких, до икр, валенках, в красноармейском, неизвестно где добытом, шлеме. С порога она крикнула:
— Здесь симулянты проживают?
Из своего закутка в комнату шагнула тетя Лида и как будто обухом по голове:
— Стучаться надо в мужское общежитие!
— Да я в окошко заглянула, — невозмутимо объяснила Любка, подмигнув ребятам, — смотрю, все в приличном виде.
— Потому только и пущу, — не унималась тетя Лида, — что к больному. А так — не шляйся здесь.
— Проходи, красавица, гостьей будешь, — сказал Серега. — Кипяточку не желаешь?
Любка даже не взглянула в его сторону, села на табуретку возле моей койки, сняла шлем, из-под которого сразу вывалилась масса буйных черных волос — она не признавала никаких причесок.
— Хорошо поболел? — с заметной завистью спросила Любка. — Мне как сказали, я сразу подумала: вот повезло парню.
Серега внимательно разглядывал ее, полуоткрыв рот, закинув голову назад, отчего его великий кадык опять грозил вспороть кожу на шее.
Видимо, взгляд Сереги обладал какой-то беспокоящей силой, потому что Любка несколько раз повела плечами, как бы освобождаясь от этого взгляда.
— Завтра я, пожалуй, слягу, — громко сказал Серега и сам посмеялся над своей шуткой. — Если ко всем больным такие красавицы здесь приходят.
Тетя Лида стояла у плиты, скрестив на груди руки и исподлобья глядя на Серегу. Он один не замечал неловкости создавшегося положения, потому что не смотрел в сторону тети Лиды, и она не выдержала — встала между ним и Любкой, сказала:
— Кипяточку бы лучше похлебал…
— Не обращай на них внимания, — шепнула мне Любка. — Когда на работу?.. Завтра? Тогда чего лежишь? В кино пошли! — И она рассмеялась, впервые так неестественно, смутилась, закусила губу. — Чего у вас тут случилось?
Действительно, что-то у нас тут случилось. Тетя Лида стала злой. Ребята сидели притихшие, только пялили на Любку глаза по привычке.
— Я пойду, — сказала Любка, долго прятала волосы под шлем, встала. — В субботу, если получится, заходи за мной на танцы.
— А ты лучше к нам, красавица, приходи, — вслед посоветовал Серега, — у нас тут интересные мужчины имеются.
Когда дверь закрылась за Любкой, тетя Лида, видимо не сумев перебороть себя, заговорила:
— Не к тебе ведь она приходила. Нужен ты ей, как петуху тросточка. А языком размахался.
— Какое это твое дело, дорогая моя? Придет время, и она ко мне придет. Только я-то зря валяться не буду.
Ребята дружно хмыкнули, тетя Лида торжествующе усмехнулась.
…Любку я не видел недели две. В общежитии у нас снова воцарился порядок, спокойствие. Тетя Лида опять расцвела, обихаживала Серегу уже открыто, да и мы начали к этому привыкать.
…Никто никогда не знает, с какой стороны приползет беда. Вот стою я около диспетчерской будки на развилке двух дорог километрах в восьми от левого берега Камы (а нефтепромысел был на правом) и жду Любку. Она на своем «студебеккере» поехала на буровую и на обратном пути должна забрать меня.
Мороз градусов так за сорок, и если мне придется топать пешком через Каму — там ветер и все сорок пять градусов… Я даже подумать об этом боюсь… Нет, залезу в теплую кабину, буду разговаривать с Любкой, любоваться ею, а потом — сразу в столовку из кабины! Еще успею. Я не ел и не спал больше суток.
Мороз все стервенел и стервенел.
И когда я уже готов был бежать к раскаленной печке, в будку, на просеке показались фары «студебеккера». Большие сильные лучи то утыкались в снег, будто искали чего-то, то прыгали влево-вправо — шарили по стенам леса вдоль дороги.
«Студебеккер» промчался мимо.
Сначала я ничего не понял. Отблески лучей растаяли в темноте, а я все стоял, не двигаясь, тупо думая о том, как же я сегодня опять останусь без еды, курева, а вдруг меня, обессиленного, собьет ветром на Каме?.. Я зашел в будку, еле-еле насобирал по карманам табачных крошек на закрутку, задымил.
Почему Любка забыла обо мне? Должно быть, случилось что-то такое, чего она не ожидала… Можно было мне и разозлиться, я даже пробовал расшевелить в себе злость, но ничего из этого не получилось… Я спросил у заспанной диспетчерши, будут или нет сегодня еще машины, она, конечно, ничего толком не знала.