— Я за тобой пришла, — сказала мне Шура. «Значит, за Волгу», — решил я и растерялся.

— В баню, в баню, трубочист! — Шура улыбнулась.

Видно, ее насмешил мой растерянный вид. А у меня сразу же отлегло от сердца.

— У нас, девочки, на Сурской баня воскресла, — продолжала она, обращаясь ко всем. — Я вначале по думала — баня горит, а оказывается, это из котельной трубы, как полагается, дым валит. Водопроводчики постарались. Фашисты к городу рвутся, а мы паримся.

Первый раз в жизни я попал в настоящую баню. Папа мой мылся всегда на заводе под душем и в бане любил попариться, а мама устраивала нам с Олей баню на кухне: нальет в таз горячей воды и начнет тереть с головы до ног.

Эта настоящая каменная баня была двухэтажной. Но для мытья были открыты только подвальные помещения.

Я перепутал краны и ожег себе ладонь горячей водой, от воды на ногах ожили царапины, которых я раньше не замечал. Но все это никак не омрачало моего восторга. Я наслаждался водой.

Добродушный дяденька с ямочкой на подбородке намылил мне спину. Он тер ее и тер, а сам все приговаривал:

— Люблю старых моряков. Вся спина в ракушках! Он вылил мне на спину шайку прохладной воды, шлепнул и сказал на прощание:

— Мыл — не устал, вымыл — не узнал.

Шура ждала меня. Когда я вышел, она крикнула:

— Ах ты, мой красненький! Только сейчас видно, как брови опалил.

Не успела Шура это сказать, как вдруг заговорило радио: на недавно вбитом в землю столбе я увидел репродуктор. Шла передача из Москвы. Диктор таким знакомым голосом передавал утреннюю сводку Совинформбюро о том, что в течение ночи наши войска вели бои под Сталинградом, под Новороссийском и неведомым мне тогда Моздоком…

Мы тронулись в путь только после того, как выслушали всю сводку.

— Жаль, не передали еще одно важное сообщение: про нашу баню, — сказала Шура и засмеялась. — Что удивляешься? Неплохо бы Адольфа позлить. Гитлер хвастал, что двадцать пятого июня он Сталинград захватит, а уже сентябрь, и сын сталевара Геннадий Соколов славно вымылся в сталинградской бане.

Шура всегда мне все рассказывала. Я знал о том, как в степи за Тракторным рабочие-ополченцы приняли бой и не пустили фашистов; как в город прибывали всё новые и новые полки, а главное, хорошо запомнил: «Сталинград не будет сдан!»

Шура каждый день получала нашу «сталинградочку» — «Сталинградскую правду». Газета стала совсем маленькой.

Когда в редкие часы затишья женщины вылезали из подвалов и щелей и на двух кирпичах готовили пищу, Шура подсаживалась к нам, рассказывала об эвакуации, а сама доставала «сталинградочку» и с гордостью говорила:

— Здесь напечатана. Самая свежая!

В городе все еще горели дома. Одни догорали, Другие вспыхивали.

Каждый день фашистские летчики висели над Волгой, обрушивались на переправы, выгружали свой груз на деревянные домишки; черными тучами с тяжелым гулом появлялись они над развалинами.

К бомбежкам прибавился вначале только артиллерийский, а потом и минометный обстрел.

Как начнут совсем близко рваться снаряды или ложиться мины, мы упадем, переждем или продолжаем свой путь ползком.

Мы уже редко возвращались в Дом грузчика. Доберемся ночью до какого-нибудь блиндажа, дамбы или туннеля, занятого жителями, попросим потесниться, а уж если нельзя, кое-как устроимся у входа и спим не то полусидя, не то полулежа. А чуть развиднеется, снова лазим по укрытиям и развалинам в поисках малышей.

Шура отводила малышей на сборные пункты, а совсем маленьких несла на руках. Она уж больше не бинтовала свою руку.

В горящие здания Шура меня не пускала: она умело обходила огонь, а когда надо было, ползла, раздвигая чем попало раскаленные угли. Мы снова насквозь пропитались гарью и почернели.

Шура первая спускалась в подвалы, прыгала через завалы. На перекрестках улиц ловко перелезала через ежи, сделанные из обрубков рельсов. А иной раз подхватит меня, перенесет через трудное место или перетащит за баррикаду, сооруженную из трамвайных рельсов, вагонных колес, кроватей, диванов и телефонных столбов.

Зато наступала и моя очередь быть первым, когда надо было пролезть в какой-нибудь узкий пролом в стене или заборе.

Однажды в большом полуразрушенном доме взрывной волной завалило выход из подвала, в котором спасались многие жители соседних кварталов. Они не могли выйти наружу. Мы были рядом. Шура оставила меня одного. До меня из подвала доносились приглушенные стоны и крики. Над домом клубилось облако известковой пыли.

Мне недолго пришлось ждать Шуру. Она вернулась не одна, а с целой командой дружинников — бойцов МПВО. Старшей среди них была невысокая девушка, повязанная красной косынкой. Шура называла ее Лидой.

Все они ждали, что скажет пожилой дяденька, который с ломом в руке обошел здание кругом.

— Ну как? — спросила его Лида.

А дяденька только вздохнул и лег на землю у стены. Он погладил ее ладонью. И вслед за ним и другие дружинники дотронулись до стены. Будто все они, как врачи, ощупывали и выслушивали тяжелобольного.

Потом дяденька ударил ломом по кирпичу. Удар за ударом. Он долго долбил стену. Сделает несколько ударов, остановится, чуть уляжется красная кирпичная пыль, он снова бьет.

Все молча следили за ним. Наконец дяденька отбросил лом в сторону.

Пробитая щель оказалась очень узкой. Голоса из подвала стали слышней. Среди них я услышал и детские голоса.

«А вдруг там Оля?» — подумал я, посмотрел на Шуру, но ничего не сказал.

Дружинники не спускали глаз с темной дыры, пробитой в стене.

— Я полезу, — сказала Лида и поправила сбившуюся набок косынку.

— Это тебе не в Волгу нырять. Как ни тонка, а здесь застрянешь, — возразил ей дяденька и тут же внимательно смерил меня взглядом.

Я сразу все понял:

— Позволь мне, — сказал я Шуре.

— Валяй! — ответил за нее дяденька и почему-то спросил: — А не неженка?

Я встал перед ним навытяжку. Может, и был недавно неженкой, но кому-то лезть надо. Мне это всех сподручней.

Шура не протестовала.

Меня обвязали толстой веревкой.

Дяденька объяснил, что я должен делать, и, не теряя времени, подсадил, или, вернее, всунул в щель.

Мне мешали локти. Я вытянулся. Лезть было трудно. Не рассчитал свои движения и сбил колени. Шарил рукой. Веревка натянулась и сразу же отпустила меня. Я снова продвинулся вперед.

Кирпичная пыль забилась в глаза. Они заслезились, а тут, к моей досаде, что-то попало и в нос. Я чихнул и вздрогнул от неожиданности, будто кто ударил мне в барабанные перепонки. Чихнул еще раз, и это меня рассмешило. Сам себе сказал «на здоровье» и замотал головой.

Наконец я почувствовал, что щель кончилась. Веревка опять отпустила меня. Словно куда-то провалился, повис в пустоте. И вот опустил ногу. С радостью нащупал пол. Достал из кармана согнутую переломанную свечку и коробок спичек.

На неровный тусклый огонек ко мне ползли измученные и искалеченные люди. Некоторые тяжело дышали. Кто-то простонал:

— Как долго!

И мне здесь не хватало воздуха.

Я сказал, что скоро всех подымут.

Сделал шаг вперед и заметил, что веревка снова потянулась за мной.

Возле неподвижно лежавшей женщины копошился мальчик, маленький, как Оля. Он не плакал и не кричал, а только хрипел. Я взял его на руки. И вот мы у стены под щелью.

Дяденька подал знак, чтобы я лез обратно.

Веревка потянула меня.

Я уперся ногой о стенку. На руках я держал мальчика, осторожно подталкивая его. Когда ботиночки коснулись моей груди, я понял, что сверху его уже схватили. Вслед за ним я сунул голову и вылез из щели.

Как обрадовался я свежему воздуху! Открыл глаза и зажмурился от яркого дневного света.

И вот я уже на ногах. Кружится голова. И я снова чихнул. На этот раз уже многие голоса разом сказали мне: «На здоровье!» А дяденька даже шлепнул меня по спине.

— Генка! — сказала мне Шура, привлекла к себе и погладила по голове.

Хотелось хоть глотком воды очистить рот и зубы от сухой пыли. Я напился, а потом рассказал о том, что видел в подвале.