– Мне страшно, Лим. Никто не заслужил такого, никто… – отчётливо проговорила она, сильнее сворачиваясь на его коленях, будто замёрзший кот.
– Мне тоже Рмун. – беззвучно шевелил он в ответ губами, вспомнив последний бой Кослу. – Мне тоже.
Она немного приподнялась, застыв на уровне его груди.
– Люблю тебя, мой стражник страшных снов.
– Как любят музыку прудов чистейших и их даров.
Выдуманное ими признание в высоком чувстве. Лим помнил, как они сочинили это у её прошлого дома, при ортосе слышащих, готовясь к его одиннадцатому награждению. Что толку теперь от славы?
Рмун приподнялась ещё выше, хоть то и стоило больших сил. Она улыбнулась скупой улыбкой страдающего, но такой до бесконечности живой, такой понимающей, что Лим на мгновение просиял. Он поцеловал её как в первый раз, прижав, и отдав без остатка всё своё тепло. Тепло – возможно оно было всем, что осталось им, двум огонькам, затерянным во тьме холодного космоса.
Фантомная стихия, бушевавшая за пределами их сборной каюты, освещённой лишь вечными звёздами, продолжала начатую игру, под аккомпанемент детской речи, смеха случайных прохожих, гуляющих вдоль палуб, молчаливого одобрения стариков и тихого кашля тех немногих заболевших, кому уже не суждено было дожить до посадки.
Глава 7
"…И оказались идущие в бесконечном лесу при двенадцати парящих озёрах, где не стояли ещё грады, и увидели они там горстку созданий, что силились построить корабль, достойный звёзд. И не было у них нечего кроме досок хлипких, рук своих, усталых в работе, да горстки скудной еды. Но, сколько бы их не уходило в старости или болезнях, всегда приходили на смену другие, продолжить дело отцов.
И спросил идущих мудрый Нугхири, да на посох свой опираясь:
– Кто из вас скажет, в этом месте, что есть для нас служение?
И долго давали ему ответы и не были они верны. И просили его открыться. И сказал им мудрый Нугхири:
Целью, идеей захваченные, весь труд направляют они к её воплощенью. А где цели трудней да сложнее идеи, там труд прорастает в служенье. В мечтах созидая, о будущем грезят они наяву и веруют в силу творенья. И сколько бы не уходило их, но если чиста и прекрасна идея и цель, то не будет конца и творцам приходящим, в силах своих лишённых сомненья. И чем стойче вытерпят препятствий они и снесут на пути, тем значимей будет свершенье, сколь не было бы оно для других малым. И потому будет несоизмеримо для ищущих большим, ибо не просто действуют они с целью, но служат ей. Так идёмте же дальше и сами послужим начатому. И так достигнем мы истины.
Так сказал им мудрый Нугхири и, восхитившись служеньем, не помог той горстке созданий и наказом иным запретил это делать. И пошли они за ним и многие от прочих рядом. И оставил Нугхири бесконечный лес, ведь тогда уже знал, сколь чудесным тот будет корабль…".
Смолкает песнь. Ко сну меня ведёт отдышка, хоть неподвижно я сидела. Слишком… Смотрю сквозь витражи, а там, как и всегда, один песок, блуждающий по веткам клиссовым вдали, что утеряли жизни цвет и скоро вовсе опадут. Обманут водоносный сток: теперь здесь нет ручьёв, река не подтопляет берега и не шумят моря воды кристальной. Лишь океан песка.
– Довольно на сегодня господам? – встаю я с трона.
Мой подобающий событию наряд, полами длинными вскрутился. Заметно гомон оживился. Ткань, велюрным блеском отдавая, вкруг хрупкого скелета вьётся. Как радостно, что разум мой, подобно телу, подобравшему наряд, о недовольство их не бьётся.
Барханы в свете тёмном оседают. Шестой закат. Как быстро время убегает… За днями дни скрываюсь я в тени. Песнь больше смыслов открывает, но что будет в конце? Никто, меня сюда включая, того не знает.
– Постой! Ответь мне на вопрос. – приподнимается. – Позволь мне обратиться. – бросается он ближе, срываясь с места, на удивление бушующей толпе с приставленной охраной.
На встречу Жару поспешивших, я разворачиваю резким жестом прочь.
– А он и вправду твой?
В ответ ведёт очами к отраженью своему на плитах-зеркалах – единственному скопищу узоров тела, что украшает этот зал, давно не видевший достойных.
– О чём же хочешь ты, чтоб я воспела? – мирюсь.
– Воспой про миг конца. – предвидела я это. – Ты обещала мне ответ и я всё жду. – мотаю головой ему в ответ. – О Эйр, прошу! Единственная ты среди песков, постылых трепетному к цвету, кто принял и увидел самим собой меня. Кто на мгновенье отдал радость… – моя вина и мига слабость.
– Не срок, не место для того.
– Когда же он придёт? – молчу. – Чего? – почти что наступает на ступени Жар. – Чего ты ждёшь?
– Песнь не услышать им, – указываю я на лизоблюдов и их господ, от нас намного отстоящих. – Но слышим мы. Считают чем-то нас совсем другим и правы. Ни звука не произношу, ведь образное то виденье – самой вселенной зов и пенье. Бога песнь. Подобно сим пескам, что впитывают свет, я впитываю столько же, сколь отдаю. Таков он, мой обет.
– Бога? – с волнением спрашивает Жар, немного отступая и тяжело дыша. – Не думаешь же ты, что свет, несомый от далёких звёзд, – вздымает руки к витражам. – его творенье?
– О, нет, мой милый Жар. – смеюсь. – Он словно мы – другой. Он озаренье. Чертог божественный не ввысь уходит, как думают слепцы. Разносятся его пределы вне, за грань миров, где дух наш бродит. Никто над волею живых не верховодит. Он не судья нам, не отец, не страж, не воздаянье. Не наш творец. Он испускает… Трепет.
– И только? Один лишь трепет? – старается понять, на место возвращаясь.
– Один, подобный радости. Как и сказание, она прекрасна… – кровь капает на пол, собою заполняя щели плит.
– И вместе с тем до содрогания опасна. – замечает. – Скажи, от этой "радости" и песнь исходит? – как никогда он удивлён. – И какова она, мелодия, что мучает тебя, что каждый день показывает сны и заставляет трепетать?
Немыслимо в объёме образов доступных мне всё это передать.
– Созвучна с каплями дождя и приближает мой финал, как дождевые капли приближают полноту сосуда. Сон вечный приближает эта трель. – читаю на лице его: "Не смей меня оставить. Не смей".
– Так значит, говоря с тобой, земной обителью прощенья нам глупцам, я говорю и с богом?
– Воспринимаешь от меня лишь то ты, что он желает показать. – я отступаю от престола и, нарушая правила под бурю воздыханий, вплотную приближаюсь к витражам, в пучине бури радугой блестящим, но так, чтоб не покинуть тени. – Он отстоит острогом. Общаться с ним нельзя, пойми. Он – это плеск воды и крыльев тихий взмах, дыханье свежее и шелест чешуи, песок под небом звёздным и огонь…
– Что шепчет тебе отзвуки – трепещет сердце, – былых погонь.
И опадаю к низу, как и роса спадала некогда от листьев длинных. Жар понял, наконец, и, наконец, спокойно мне.
– Что с ней?! – кричат истошно весомейшие голоса толпы, не приближаясь.
– Она во сне… – поймал меня он, справно отвернувшись, дабы лица не зреть.
Жар меня еле держит на руках, ведь он и сам уже внимает поэме Бога. В стихах…
***
Ночь прошла относительно спокойно, не считая утренних завываний странных птиц, обвивавших лианообразные древесные ветки тройными парами полутораметровых перепончатых шиферово-алых крыльев, растопыренных в разные стороны, на подобии размозжённых паучьих лап.
Из-за долгого перехода Аттвуд устало рухнул на будто позолоченный мховый настил, едва неугомонный спутник остановился, указуя место стоянки.
Приютивший их лес оказался богат на роскошные подарки, в виде сухих дров, тонкая плёнка лишайника на которых отсекала влагу, и различных мелких зверьков, напоминавших обликом земных крыс. Костёр разожгли спичками, удачно завалявшимися в кармане блейзера. Из сигаретных фильтров зилдраанец соорудил просев для воды. Аттвуд был против этого, но к вечеру жутко проголодался и, после тщательной проверки, не преминул отведать наловленных зверьков. Терпкий вкус, но оказалось вполне съедобно, хоть рот потом и пришлось тщательно прополоскать. Табачная зависимость, вопреки ожиданиям, залегла на самое дно в списке желаний, немедленных к исполнению.