— Тише, тише, могут услышать, после. Могут услышать.

Она быстро проскользнула в дверь и втянула его за собой в большую квартиру, в оформлении которой чувствовалась работа дизайнера.

Пахло духами, ноги мягко тонули в ковре.

Угловая часть комнат была отгорожена высокими ширмами.

— Видишь, – говорила Валерия вполголоса (она уже перешла на «ты»), – это мой личный уголок для отдыха… Вот стул… тут и клади вещи. В прихожей нельзя оставлять. Нужно быть осторожным.

Свирин был как загипнотизированный, все делал машинально, выполняя волю обладательницы мелодичного, нежного голоса.

— У нас так мало времени, – щебетала Валерия, – не будем его терять. Я так тебя люблю… С первого же взгляда, как только увидела…

Свирин исступленно целовал ее, в его бурной ласке было столько подкупающей искренности, что глаза Валерии на минуту затуманились. Она остановилась вдруг в нерешимости посреди комнаты, лицо ее стало каким-то особенным, как будто печальным.

Свирин понял эту перемену по-своему и стал более настойчив.

Валерия, казалось, колебалась, потом в каком-то странном исступлении обняла его обеими руками и почти повисла у него на шее, точно умоляя его о чем-то, чего он не знал и о чем не догадывался.

За ширмой горела матовая лампа, и весь этот уголок, пронизанный теплым светом, притягивал и звал.

Когда Валерия ввела туда Свирина, она неожиданно сильно закашлялась, он даже хотел пойти за водой, но она засмеялась и не пустила его.

— Что ты, милый, прошу тебя, успокойся. Это случайно. От волнения дыхание перехватило. Уже прошло. Поцелуй меня, мой Вадим.

В квартире стоял высокий, до самого потолка, шкаф с зеркалом.

Когда раздался кашель, потайная дверь шкафа бесшумно отворилась. Из шкафа показалась невысокая полная женщина, одетая во все черное.

Как осторожная мышь, неслышно ступая ногами, обутыми в меховые тапочки, подобралась она к стулу, где лежал дорогой пиджак Свирина, и унесла вещи в соседнюю комнату.

Там давно ожидал упитанный парень с гладко выбритым красивым лицом без всякого выражения.

— Жирный фраер, – произнесла женщина в черном.

Свирин имел обыкновение держать при себе крупные деньги.

Посчитали…

— Ого! – вырвалось у гладковыбритого, ноздри раздулись, на лице появилось выражение сдерживаемого восторга.

— Любаша – славная девочка, хоть кого обработает.

Несколько мелких купюр положили обратно в бумажник и тем же порядком отнесли вещи на место.

Валерия услышала стук упавшей табуретки (это тоже условный сигнал), и ею овладело беспокойство, которое передалось и Свирину.

— Боюсь, как бы… – она не договорила.

— Что?

— Уже поздно, – она выглядела испуганной и растерянной. – На днях снова увидимся. Я к тебе сама приду. Милый, дорогой…

Перед уходом довольный и счастливый Свирин хотел по привычке достать бумажник и отблагодарить, но Валерия заметила движение его руки.

— Какой ты смешной! За кого ты меня принимаешь? – сказала она и крепко поцеловала его, мягко подталкивая к дверям. – Уходя уходи, пока нас не застали. Больше нельзя оставаться.

Он берет с нее слово, что она непременно придет к нему завтра вечером.

— Могу ли я забыть? Если бы ты знал, как бы я хотела прийти к тебе навсегда! – и в этих ее словах звучит столько неподдельной тоски и отчаяния, словно они исходят из глубины сердца.

Грустными глазами она провожает его и запирает дверь.

«Кончена комедия!» – говорит она себе, но ей жалко той призрачной любви, которая мелькнула на мгновение и растаяла как дым. Еще не развеялись мечты, а хозяйка и «он» уже здесь.

Началась быстрая перестановка мебели «на всякий случай». Все передвинуто на другие места, и квартира уже не похожа на ту, которая была только что. Если бы Свирин вернулся, он не узнал бы квартиру.

— Ну, Любаша, – обратился гладковыбритый к лже-Валерии, – сегодня же вечером айда в Питер. Собирайся, вместе едем, там новое дело наклевывается. Поработаем!

Не стесняясь женщины в черном, он властно обнимает ее и сажает к себе на колени.

После ласк Свирина эти объятия кажутся грубыми. Она сидит на коленях у сутенера как подстреленная птица, боится сопротивляться, не в силах отвечать на заигрывания, вся съежилась и в глазах – тоска.

Хозяйка посмеивается и лукаво причмокивает языком.

– Голубки воркуют… Ухожу… Ухожу…

На следующий день, выходя из ресторана, Свирин еще имел слабую надежду увидеть знакомый силуэт. Даже прошелся несколько раз взад и вперед по улице. Ее не было.

Свирин был удручен происшедшим и не столько жалел денег, сколько не мог понять, как удалось его так легко «развести». Ведь обычно это делал он и считал себя крутым «разводилой». Он понимал, что Валерия ни больше ни меньше, как настоящая «кошка», за спиной которой прячется неуловимый «кот». Может быть, она и жертва этого «кота». А в сердце продолжало жить воспоминание о пережитой любви, пускай корыстной и фальшивой, но все же до такой степени захватившей обоих, что на короткий миг слились грани обмана и правды.

Отослав Пашу на Кавказ. Свирин решил на несколько дней уединиться в своей престижной квартире монолитного дома в Крылатском. Посидеть, подумать о жизни своей и чужой. Сделать выписки про человека, про власть, про жизнь и смерть. Никаких контактов, никакого спиртного, никакой пустой болтовни, никаких тренингов. Так и провел весь день, обложившись бумагами, книгами и брошюрами.

Холодным утренним светом засеребрилось окно. Медленно подымалась заря. Наступал новый день. Он нес новые силы тем, кто провел ночь во сне, новые надежды тем, кто задыхался в отчаянии в ночной тьме. Сначала медленно, затем быстрее и быстрее разливался свет. По мере того как невидимое солнце приближалось к горизонту, весело взлетела стая голубей, на минуту заполнив собой все пространство. Через минуту они вернулись, как бы решив, что не стоит лететь, если и здесь так хорошо.

Лучи апрельского солнца пробежали по унылой комнате и окутали спящего Абзаца золотой сеткой.

Комната наполнилась солнечным светом. Но новый день не нес с собой ни сил, ни надежды… Так думал Олег Шкабров, он же Абзац, и вслед за этими мыслями перенесся в самый ранний период своего детства. Вспомнилось ему раннее утро. Он представил себя маленьким пухлым пузаном, лежащим в постели, и слышится ему ласковый голос мамы над самым ухом: «Олежка, Олежка, вставай! Опоздаешь в школу! Смотри, отец узнает, будет тебе…» Слышит он этот голос и не может понять, во сне это или наяву, нет сил раскрыть глаза, так крепко разоспался. И уже кажется, что это вовсе не голос мамы, что это не она наклонилась над ним и прикасается к его плечу, а отец тормошит и ругает его, голос его раздается все сильнее и сильнее, и уже зависла в воздухе тяжелая рука, готовая обрушиться на Олега за то, что он не просыпается. В этот момент вбегает в комнату мама, хватает отца за руку, прося не бить сына.

Тяжесть отцовской оплеухи Олегу доводилось испытывать частенько, причем слезы матери и причитания бабушки не всегда обладали действием громоотвода.

Он проснулся словно весь избитый, кое-как поднялся, посмотрел на себя в зеркало… Из зеркала на него смотрел небритый тип с сумасшедшими глазами.

«Похмелиться» – была первая мысль Абзаца после пробуждения. Он вышел на крыльцо. Помнится, вчера пили на летней беседке, там еще стояли остатки вчерашней трапезы, но еда его не интересовала, о ней даже страшно было подумать.

Он заметил Николая, который бодро умывался под железным рукомойником, висящим на дереве.

— Как спалось? – приветствовал он Абзаца. Чувствовалось, что у него нет проблем с похмельем. Он пофыркивал, как тюлень, и утирался махровым полотенцем.

— Нормально, – ответил Абзац.

— Вижу, что не совсем.

— Не совсем, – согласился Абзац и стал изучать бутылки, стоявшие на столе в беседке.

— Подожди, сейчас принесу, – понимающе сказал Николай, повесил полотенце на гвоздь и направился в дом.