7

— Андрей Владимирович! Вы слышите меня? — Он пришел в себя от голоса Клавы, которая, сидя за машинкой, смотрела на него прищуренными смеющимися глазами. — На вас лица нет. Опять?

— Опять! — Он мрачно усмехнулся. — Да разве с ним…

Клава приложила палец к губам, призывая к осторожности:

— Тсс…

Антонов махнул рукой:

— Волков бояться…

— Вас, между прочим, с двенадцати ожидает Гурген Эдуардович.

— Иду! — Уже от дверей, обернувшись, сообщил: — А я, между прочим, задание выполнил. «Бурда» прибыла. Верочка прислала. Целых пять номеров. Последних.

Клава радостно всколыхнулась:

— Правда?! Что же не принесли?

— Забыл! Но какая разница? Привезу вечером. Главное, Клавочка, то, что я о вас помнил даже за кордоном.

— Спасибо… — Кончик ее носа-пуговки стал алым.

«А черт с ним, с Демушкиным, — подумал Антонов. — Где-то теряешь, где-то находишь. Вот принес радость девчонке, и на душе легче».

Но на душе легче не стало. Настроение после разговора с поверенным было испорчено, и, судя по всему, надолго. Он шел но дорожке в парк, где его ожидал Аревшатян, и клял себя за несдержанность. Вел себя с поверенным как мальчишка. «Экзальтированный юнец»! В этом-то Демушкин, пожалуй, прав. Антонов сам знает за собой этот грех — эмоции захлестывают разум. Пусть Демушкин ему не нравится, но, если встать на позиции начальника, то что ему, Демушкину, нужно было говорить Антонову? Благодарить за нарушение инструкции? Например, за то, что поехал за дипами один, без шофера? Или делать вид, что ничего не случилось? Поверенный говорил то, что велел долг. Другое дело — как говорил. Но это уже относится к особенностям их взаимоотношений.

В саду, заложив руки за спину, медленно, чуть вразвалочку, прохаживался Гурген Аревшатян. Под его подошвами звонко, как морозный снег, поскрипывал крупнозернистый морской песок, которым посыпают здесь дорожки. В зеркальных выпуклостях ботинок горячо полыхали два солнца. Даже в самую непутевую дождливую погоду Гурген Аревшатян появлялся на людях в обуви неизменно до блеска начищенной. Он вообще имел пристрастие к блестящим поверхностям: материалы для костюмов выбирал такие, чтобы были с отливом, шевелюру свою, в которой уже слегка проблескивали прожилки ранней седины, смазывал каким-то кремом, и она казалась нейлоновой, как парик. А жгучие черные глаза блестели с такой силой, что можно было подумать, будто и они чем-то смазаны.

Однако слабость ко всему источающему блеск никак не соответствовала сущности этого человека, сдержанного, застенчивого, деликатного.

— Гурген, привет! Извини, что задержался. Прозаседались.

Стоило Антонову взглянуть на доброе усатое лицо Аревшатяна, как настроение у него тут же резко пошло вверх.

— Я тебе, Гурген, привез из Монго отличных немецких сарделек — целых три килограмма! Ешь на здоровье!

Аревшатян никогда громко не смеялся, только вспыхивал тихой улыбкой.

— Сардельки! Неужели тебе в Монго нечем было заняться более подходящим?

— Я и подходящим занимался. И этим тоже. Ты же любишь сардельки.

От посольства до госпиталя ехали почти полчаса, и Антонов рассказал о том, что произошло вчера на дороге.

— А кто она, эта женщина? — поинтересовался Аревшатян. — Какого роду-племени?

— Понятия не имею! — вздохнул Антонов. — Но, представляешь, почему-то не дает мне покоя ее судьба. Кажется, если я о ней сейчас не побеспокоюсь, человеку будет худо. Какая-то блажь напала.

— Это не блажь, — спокойно определил Аревшатян. — Это называется совесть. — Он улыбнулся одними глазами. — Встречается временами. В наше время относится к патологии.

Они рассмеялись.

— Конечно, посмотрю ее, — продолжал Аревшатян. — Но я микробиолог, терапевт, а здесь, судя по твоим словам, нужен хирург.

— Что те делать? Твои черные коллеги бастуют.

У ворот больницы, которые оказались запертыми, толпилось десятка два возбужденных африканцев, мужчин и женщин. Больничный сторож, с красными, воспаленными от наркотика глазами — он жевал какой-то орех — никак не мог открыть замок, чтобы впустить Антонова и Аревшатяна. Руки его дрожали, и ему долго не удавалось попасть ключом в замочную скважину. Пока сторож возился с замком, из выкриков толпившихся у ограды родственников больных стало ясно, что люди возмущены забастовкой врачей и даже грозятся расправиться с «предателями». Кто-то узнал Аревшатяна.

— Русский доктор!

Их сразу же плотно обступили с трех сторон, почти прижав к воротам.

— Доктор, помогите! У меня там дочка, кость переломлена. На руке.

— Доктор, пожалуйста, посмотрите Яози Таму. В третьей палате. Ему очень плохо. Он умирает. Умоляю.

— Доктор, взгляните на мою ногу! На мою ногу взгляните. Вон как распухла. Ходить не могу. В лесу уколол. А меня не принимают…

Они еле пробились за ворота.

— Яози Таму! Посмотрите Яози Таму! Он умирает… — летело им вслед.

— Сволочи! — пробурчал Аревшатян, когда они оказались на территории больничного парка.

— Кого это ты так? — изумился Антонов.

— Забастовщиков! Врач бастовать не имеет права. Это преступление.

Пожилая мулатка в мятом, неопрятном халате вышла им навстречу с недовольной миной:

— Посетителей сегодня не пускаем! — но, узнав Аревшатяна, радостно всполошилась: — Как замечательно, что вы оказались у нас, доктор! Просто чудо! Сейчас так нужна ваша помощь.

— Что-нибудь случилось с той женщиной, которую вчера… — насторожился Антонов.

— Нет! Нет! У нее без изменений. Здесь другое. Один больной только что доставлен. — Она оглянулась и понизила голос: — Двоюродный брат президента. Сердечный приступ. А врачей нет!

— Где он? Ведите! — распорядился Аревшатян, вытаскивая из портфеля халат.

Сестра увела Аревшатяна куда-то в глубь здания, и Антонову с полчаса пришлось пробыть в одиночестве в пустой комнате для посетителей. Он выхаживал комнату от одной стены до другой, временами поглядывая из окна в сторону ворот: за прутьями железной решетки по-прежнему сверкали белки глаз и зубы негодующих, встревоженных родственников. И вдруг там, за оградой, среди черных лиц он увидел светлое скуластое лицо в очках. Камов!

— Не мог не прийти! — смущенно пояснил Камов, перешагивая порог приемной. — Пытался дозвониться до вас, да не повезло. Вот и решил сам. Пехом! Душа неспокойна… Как она?

— Сказали — без изменений. Подождем. Туда ушел Гурген…

Камов снял очки, тщательно протер стекла носовым платком:

— Пришел сегодня утром в министерство, а меня прямо к министру, то есть к комиссару, как здесь он называется. Яо Сураджу. Тип необычный. Усищи как у Бармалея, голос капральский, пистолет как у американского шерифа — не на боку, а на животе. Обрадовался мне. Так и сказал: вся надежда на вас. Недра нам нужно открывать, и побыстрее! Обещал, что немедленно выделит мне вездеход, солдат и рабочих — открывать недра!

Камов мелко засмеялся, словно рассказал неприличный анекдот.

— Я ему объясняю: до экспедиции еще далеко, нужно вначале ваш геологический архив изучить, посмотреть, что здесь, в Асибии, увидели мои предшественники. Комиссар даже разозлился: значит, будете сперва копаться в бумажках? Буду, говорю, без этого нельзя, наука требует. Словом, получил я у хмурого комиссара разрешение на работу в геологическом архиве. Если бы вы видели, что это за архив! Маленькая комнатушка, набитая трухлявыми папками, — пыль, плесень, сырость, в углу в грудах старых бумаг твари какие-то шуршат — то ли крысы, то ли еще кто. Отвечающий за архив старик чиновник встретил настороженно. Я прошу показать все документы последней французской экспедиции, а он качает своей антрацитной головой, мол, не знаю, не ведаю, где что находится, вот стеллажи, вот папки — ищите! И ушел, подлец! Я три часа ковырялся в бумажном хламе, глотал вековую пыль. И все-таки нашел то, что искал, — первую папку с документами французов. Я знал заранее, что французы не оставили здесь ни одного основного документа, никаких прямых данных о результатах исследований. Все давно во Франции и под замками, куда более надежными, чем в этой пыльной конуре. Но я зная также, что бумаги второстепенные оставить, вернее, бросить здесь, как не представляющие ценность, они вполне могли. А даже но второстепенным можно сделать кое-какие выводы. И вот я нашел первую папку… Камов хитро прищурил под стеклами очков глаза: — Французы и не представляли, что в отбросы их геологической канцелярии сунет нос настоящий специалист-аналитик.

— На таком уровне, как Камов! — подсказал Антонов.

— Да, на таком уровне, как Камов, — без всякой тени самодовольства подтвердил геолог.

— И что же вы обнаружили в этой первой папке?

Камов поднял руку с выставленной вперед ладонью, словно призывал к неторопливости:

— Рано! Рано пока об этом говорить. Мне еще нужно хорошенько в этой пыли поковыряться, а потом над найденным хорошенько поломать голову. Говорю чиновнику: «Эту папку положите в самое надежное место и берегите пуще всего». Он вдруг заинтересовался: «А что вы в ней нашли?» А я ему: «Что нашел, то уже не потеряем — оно в моей голове!»

Хлопнула дверь, и в приемную в сопровождении сестры-мулатки вошел Аревшатян. На лице Гургена застыло странное выражение: была в нем какая-то легкая, даже, пожалуй, веселая таинственность, а под усами угадывалась лукавая улыбка.

— Пойдемте! Сейчас для вас будет сюрприз…

— Сюрприз? — удивился Антонов. — От брата президента?

— Нет! — махнул рукой Аревшатян. — Я его осмотрел, сделал что нужно. Все с ним теперь в порядке. Сюрприз вас ждет в другом месте.

Больную иностранку поместили в отдельную палату, что было необычной роскошью в этом вовсе не привилегированном заведении. Видимо, сыграла роль белая кожа потерпевшей, а скорее всего визитная карточка Антонова.

На квадрате подушки четко выделялось узкое, бледное лицо в окладе густых темных волос. Губы женщины при появлении гостей медленно растянулись в улыбке, приветливой и покойной.