Сейчас, в аэропорту, Ермек вместе с посольским врачом Ильиным сопровождал волейболиста до трапа. Когда посадка была закончена и осталось проститься, Ермек извлек из портфеля букет прекрасных чайных роз и протянул Ольге:

— Чтобы не забывали Африку и… нас, — выпалил он и по-гусарски щипнул ус.

— Спасибо! Какие прекрасные розы! — обрадовалась Ольга и тут же огорченно вздохнула: — Жаль, что в Москву не привезу. Не разрешено цветы…

— Не беда! — жарко сверкнул узкими глазами Ермек. — Важно, что цветы побудут с вами хотя бы несколько минут!

Юный Ермек был великолепен в попытке играть роль светского человека и видавшего виды дипломата. В консульском отделе он оставался на целых два месяца один.

Лайнер опоздал с отлетом на полчаса. Время ожидания в раскаленном корпусе самолета было мучительным. Ольга, еле сдерживая раздражение, с ожесточением обмахивалась газетой, а у Антонова взмокли волосы, будто только вылез из воды, и чувствовал он себя несчастным, словно был виноват в задержке. Когда лайнер, наконец, оторвал колеса от взлетной полосы и с радостным воем ринулся к свободе прохладного неба, Ольга успокоилась, облегченно откинула голову на спинку кресла, умиротворенно улыбнулась и спросила сама себя:

— Неужели летим?

Теперь она была преисполнена ощущением свободы, великодушна и добра. Дотронулась похолодевшими пальцами до руки мужа, лежащей рядом на подлокотнике кресла:

— Представляешь? На целых два месяца ты избавлен от своей консульской возни.

И что было уж совсем неожиданным, достала из сумочки носовой платок и провела им по вспотевшему лбу мужа, погрузив его лицо в нежный аромат французских духов.

Антонов сидел в кресле у иллюминатора — Ольга всегда охотно уступала ему это место. Летать на самолетах она панически боялась, особенно пугал полет над Сахарой. Чтобы притупить страх, запасалась в дорогу бутылкой коньяка и двумя рюмками — для себя и мужа.

Уже через несколько минут после первой рюмки становилась радостно возбужденной, разговорчивой, смелела, отваживаясь даже заглядывать в иллюминатор: не так уж страшна эта самая Сахара!

Так было и в этот раз. Набирая высоту, лайнер проходил разные по плотности пласты воздуха, турбины, меняя режим, тревожно, на разные тона подвывали — казалось, самолет напрягает последние силы, чтобы забраться на нужную ему невидимую поднебесную вершину, вот-вот силы эти иссякнут, и он рухнет в синевато-зеленую бездну, которая разверзалась под ним. Лицо Ольги стало несчастным, глаза блуждали.

— Можно? — спросила она.

Антонову пить не хотелось, но он побоялся отказом унизить жену, которая стыдится своей слабости.

— Чуток.

Согревая пальцами мельхиоровую стопку с коньяком, Ольга скосила застывшие посветлевшие глаза сперва к иллюминатору, потом взгляд ее, нерешительно пошарив по потолку, уперся в белую выпуклость плафона. Осторожно, как бы затаенно, улыбнулась:

— Неужели уже сегодня увижу Алену?

Между ее бровей вдруг обозначилась горестная морщинка, которую Антонов, кажется, заметил впервые. Что-то в нем дрогнуло, подумалось, что Алена — незаживающая рана в ее сердце.

Если бы дочь была с ними здесь, в Африке, как настаивал отец, все бы сложилось в их жизни проще. В этом Антонов был уверен. Но мать Ольги, Кира Игнатьевна, не согласилась даже на год домашнего обучения внучки, да еще где-то в Африке — школы при посольстве в Дагосе не было. Чтобы полностью закрепить свои права на внучку, Кира Игнатьевна быстро определила Алену еще и в музыкальную школу, поскольку вдруг открыла в девочке «незаурядное» музыкальное дарование. И этим окончательно пресекла всякие попытки родителей увезти дочку с собой: даже думать об этом нечего, в далекой дикой Африке юное дарование завянет, как цветок. Кроме того, Аленушка — девочка хрупкая, интеллигентная и здоровьем слаба. «Ни в какую Африку ее не пущу! И не мечтайте!» И не пустила. Характером Кира Игнатьевна еще тверже, чем Ольга.

Все было как и прежде. После второй стопки веки у Ольги потяжелели, речь обмякла, она сладко зевнула, прикрыв ладошкой рот.

— Спи!

— Ага! — радостно согласилась она и через минуту уже спала, притулившись к его плечу.

Самолет достиг потолка полета, недавний тревожный вой турбин перешел в спокойный удовлетворенный рокот, в салоне посвежело — хотя внизу и Африка, но за бортом, должно быть, мороз под пятьдесят. Антонов отцепил с крючка у иллюминатора пиджак и прикрыл им голое плечо жены.

Все было так, как в их прошлые перелеты. Но Антонов знал, что это только видимость.

Он подумал, что в Москве, должно быть, проявится все недосказанное, старательно скрываемое в их отношениях, то, в чем они сами себе признаться еще не хотят. Думал он сейчас об этом неминуемом без грусти и отчаяния: чему быть, того не миновать! И чем скорее, тем лучше.

В иллюминаторе был виден огромный матово-серебристый, тускло отсвечивающий на солнце раструб хвостовой турбины. Его темный зев, казалось, всасывал в себя не только воздух, но и время, и расстояние, и все это бесследно исчезало в нем, как в вечности.

Внизу под крылом плыла Африка. Уже не разглядеть ни белых крупинок поселков, ни желтых прожилок дорог — бесконечная серовато-зеленая равнина в густой грубой шкуре джунглей и тяжелая, повисшая над горизонтом дымка — смрадный выдох влажных чащоб и гниющих болот.

Через полтора часа полета, когда турбины всосали в себя еще одну добрую тысячу километров, внизу обозначилась саванна — желтоватое безбрежье, выкрапленное редкими зелеными островками деревьев и кустарников. Тянулась саванна бесконечно долго.

До чего же просторна Африка! И до чего необжита! Неужели человечество когда-нибудь может погибнуть от голода, как это предрекают пессимистически настроенные футурологи? Столько здесь пустующих земель! Но воды нет. На тысячи километров ни озерцо, ни речушка но блеснет живой плотью воды.

Ольга спит уже три часа — не шелохнется. Нос, вдавленный в подушечку кресла, скривился, от уголка рта, рассекая мягкую округлость подбородка, пролегла глубокая складка, лицо во сне размякло, на щеках под загаром проступили красные пятна. Сейчас лицо Ольги кажется постаревшим, некрасивым. Нельзя ей пить. А спиртное употребляет она в последнее время частенько. От тоски, что ли, от безделья или от неудовлетворенности жизнью? От всего вместе!

Антонов поспешно отвел глаза, словно боялся быть застигнутым врасплох и уличенным в бесцеремонном заглядывают в самое интимное — незащищенность спящего лица.

Что Ольга сейчас видит во сне? Москву? Алену? Мать свою, профессорскую вдову, с ее тонкими, в ниточку, всегда капризно поджатыми губами? Или еще кого?

…Сахара наползала на самолет голубовато-желтым маревом, сквозь плотную дымку Антонов с трудом прощупывал глазами на дне пропасти под крылом рябь гривастых барханов — внизу плескался застывшими волнами бесконечный мертвый океан.

Стюардессы разносили по салонам обед. На голубой пластмассовой тарелке уныло покоились останки неизменной полухолодной аэрофлотской курицы.

Он сказал стюардессе, кивнув в сторону Ольги:

— Только для меня! Ее ради этого будить не стоит!

Дорога была долгой, однообразной и утомительной. По пути в Европу самолет дважды садился в больших африканских городах, приходилось выходить, в залах аэропортов тянуть теплую кока-колу, потом вновь втискивать себя в узкие самолетные кресла и пытаться впасть в спасительную дорожную дремоту.

Когда затемненный наступившей ночью круг иллюминатора прокололи огни южного берега Европы, Антонов объявил:

— Италия!

Ольга, проснувшаяся и протрезвевшая, удовлетворенно вздохнула.

— Уже почти дома!

Минуту задумчиво молчала, потом вдруг обронила словно невзначай:

— А в прошлом году у нас в институте была научная поездка в Милан. На симпозиум. В группе оставляли место и для меня…

Через час самолет пошел на посадку в Вене.

В пустом прохладном, стерильно чистом, как операционная, транзитном зале их поили все той же кока-колой, только на этот раз холодной, и даже бесплатным пивом в маленьких пузатых бутылочках. В соседнем зале размещался «Фришоп» — магазин с беспошлинными товарами, где продавались сигареты, вино, парфюмерия, сувениры — такие магазины в каждом большом международном аэропорту. Ольга шла мимо заваленных заманчивым барахлом полок с равнодушным лицом. Приотстав от жены, Антонов остановился у полки с косметикой, почти не глядя, взял небольшую коробочку в золотистой обертке, по цене поняв, что духи французские. Торопливо расплатился и спрятал коробочку в карман. Очутившись за барьером, сделал жене знак: жду!

Ольга, оставив пустую товарную сумочку возле кассы, шла по залу мягким, упругим, ленивым шагом, с улыбкой искоса поглядывая на свое отражение в стеклах витрин.

Антонов невольно залюбовался женой. Умеет себя подать, когда захочет! А сейчас как раз хочет быть красивой: домой возвращается!

Он протянул коробочку:

— Тебе!

— Мне? — Ольга вскинула брови, выразив такое удивление, словно подарок был от проходящего мимо незнакомого дяди. Повертела коробочку в руке, глаза засветились по-женски нетерпеливым любопытством. — Что это?

Конечно, она отлично знала, что в коробочке.

— Взгляни!

Снова повертела коробочку, понюхала:

— Догадалась! Духи. Французские!

— Открой!

На шелковой подушечке поблескивали наполненные янтарной жидкостью шесть фигурных флакончиков.

— Мило! — обронила равнодушно и щелкнула крышкой. — Только зря тратился. У меня уже есть что-то похожее.

В Москве самолет приземлился с опозданием. Мучительно долго ждали выдачи багажа, так же долго стояли в очереди на паспортный и медицинский контроль. Ольга нервничала, то и дело бросала взгляды в сторону прохода, где из-за фанерной перегородки выглядывали, толпясь в тесноте, встречающие. Они почти одновременно увидели круглое, обрамленное рыжими косичками личико Алены. Ольга, бросив дорожную сумку, кинулась к дочке, обхватила ее руками, приподняла, прижала к себе хрупкое девчоночье тельце.