– Надо было просить прощения раньше, а не прокрадываться… как обезьяна.

– Обезьяны не прокрадываются, а скачут.

– Марш назад в угол!

– Подожди, – сказала Мама. – Что ты привязался к ребенку? Ребенок пришел просить прощения. Сынок, что ты нам хотел сказать?

Рис вскочил на кровать, уселся на Мамины ноги и стал подпрыгивать.

– Я хотел сказать… Я хотел сказать…

– Поцелуй Мамочку. И Папочку тоже. Мамочка твоя завтра уезжает за границу. Она привезет тебе какую-нибудь игрушку. Хочешь пушистого мишку? Боль-шо-го пре-боль-шого…

– Хочу водяной пистолет. У Кольки есть, а у меня нет. Знаешь, какая сила! На пять метров бьет!

– Зачем тебе пистолет? Мишка пушистый, красивый…

– Ну и что, пушистый и красивый? Из него не выстрелишь.

От этого разговора у меня стали бегать по спине мурашки, как легкие электрические заряды.

– Я бы ему не мишку… – начал я, но в этот момент раздался телефонный звонок. Я глянул на светящийся циферблат стоящего рядом будильника. Было начало первого. По всей видимости, это был «тот» звонок, как говорила Мама, неизвестно от кого. Я вскочил быстрее Мамы, потому что у нее в ногах путался Рис, и побежал в прихожую, где стоял телефон.

– Алло! – закричал я в трубку. – Алло!

В трубке слышалось всхлипыванье.

– Плачьте громче! – посоветовал я. – Ничего не слышно!

– Я не могу заснуть, – пролепетали в трубке. – Я все думаю. Погубите вы ребенка…

Это была Бабушка.

– Конечно, – сказал я. – Он не протянет с нами и двух суток.

– Ты все смеешься, а мне не до смеха. Чем вы его кормили на ночь?

– Ничем. Он только что вышел из угла.

В трубке наступило молчание. Потом Бабушка закричала так, что зазвенела мембрана. Мама, которая уже давно прижималась ухом к моей щеке, чтобы узнать, с кем это я разговариваю глубокой ночью, даже отпрянула от визга мембраны.

– Я так и знала! – кричала Бабушка. – Бедный ребенок! Немедленно сварите ему манную кашу! Слышишь? Немедленно! Поклянись! Если ты не сваришь сейчас манную кашу, у меня будет инфаркт!

– Клянусь, – сказал я.

– Поклянись жизнью!

– Клянусь жизнью.

– Я буду ждать у телефона. Когда он начнет есть, поднеси к нему трубку. Иначе я не успокоюсь. Дай трубку Вере.

– Хорошо, – сказал я и пошел на кухню варить кашу. Все это я предвидел. Я знал, что именно этим кончится великое отречение Бабушки от любимого внука. Сейчас начнется второе действие – примирение Бабушки с Мамой. Медленно, но неуклонно в моей голове стал созревать план.

Когда я вернулся с кашей, переговоры Мамы с Бабушкой уже подходили к концу.

– Хорошо, Матрена Павловна, – говорила Мама. – Правильно. Забирайте. Я тоже думаю, что так будет лучше. Пусть поживет у вас. У моего ведь руки кривые. Разве он что сможет с ним сделать? Потом эти бесконечные соревнования (это, конечно, про меня). А за ним глаз да глаз нужен (это, разумеется, про Риса). Да, да, вы правы… Жестоковат… (про меня). Ему ласка нужна (про Риса). Ну, конечно, спортсмены, они все такие. Тем более у него скоро сборы, несколько дней все равно ничего не дают. Вы, Матрена Павловна, проследите, как он эти несколько дней питаться будет (неужели про меня?). Я ему денег оставила достаточно (про меня…). Но он к большим деньгам не привычный (Мама оставила мне сорок рублей), растранжирит, а потом начнет экономить, есть одну рыбу.

– ……………………………………………………………………

(Очевидно, следуют заверения Бабушки, что она будет следить за мной неустанно).

– Конечно, – продолжала Мама, – он плохой (про Риса). Избалованный и вредный. С ним надо построже.

– Я вас, Матрена Павловна, очень прошу быть с ним построже.

– ……………………………………………………………………

(Бабушка, конечно, изо всей силы старалась уверить Маму, что будет держать Риса в ежовых рукавицах).

Слушать дальше не имело никакого смысла, все равно кончится уверениями во взаимной любви и уважении. Я отдал Маме кашу и пошел на кухню, чтобы приготовить себе кофе. Кофе всегда дает ясность мыслей, а ясность мыслей была мне необходима для дальнейшего обдумывания плана.

Когда я некоторое время спустя с ясной головой и почти готовым планом вошел в комнату, то увидел такую картину. Рис сидит на коленях у Мамы и с чавканьем ест манную кашу. К его рту приставлена телефонная трубка, к которой он время от времени прижимает масленые, облепленные кашей губы. Мама комментирует:

– Слышите, Матрена Павловна? С аппетитом ест… Он манную любит, надо только побольше масла и сахара класть… Ага… завтра рано утром гречневую сделаю… Гречневая укрепляет желудок… Апельсины? Ага… Привозите… Ему нужны витамины… Когда уезжаю? Поезд в час… В двенадцать я выеду из дома… Ладно, привозите… Пятьсот? Неужели… Правильно, я лучше все куплю в Москве… Мы отдадим… Я в конце квартала должна премию получить… Приезжайте… Целую… Спокойной ночи… Рисок тоже целует… Ну, поцелуй Бабушку… Да не мажь трубку… Какой же ты неаккуратный, сынок…

– Бабуся! М-м-м… Ц-у-ц-у… – мычит в трубку Рис.

Я иду в спальню и, чтобы успокоиться, читаю газету «Советский спорт». Но буквы прыгают у меня перед глазами, а по спине бегают мурашки, как перед решающей схваткой в ответственных соревнованиях.

Назавтра я встал рано. Еще не было шести. Осторожно, чтобы не разбудить Маму, я подкрепился холодным мясом (Мама всегда для меня, как для ценного хищника, держит в холодильнике куски вареного мяса, на худой конец курицу, хотя курица не внушает Маме доверия в деле наращивания грубой физической силы), выпил бутылку молока и таким образом подготовился к длительному путешествию.

Путешествие предстояло порядочное. Мне надо было проехать на электричке двадцать километров, затем пройти по лесу километров пять, сделать то, что я задумал, и успеть вернуться к двенадцати часам – ко времени Маминого отъезда. И все это за шесть часов. Времени было в обрез, но я рассчитывал, что мне удастся прицепиться к какой-нибудь машине.

Я написал записку: «Срочно вызвали на тренировку. Постараюсь быть скоро», – и пришпилил ее к двери спальни.

Затем я вышел на улицу. В этот час, конечно, нечего было и рассчитывать, чтобы подвернулся какой-нибудь транспорт. Ни автобусов, ни троллейбусов, ни трамваев. О такси и говорить нечего. Я устроился на скамейке и приготовился терпеливо ждать какой-нибудь транспорт, как вдруг из-за угла выехал «Москвич-412» и остановился возле меня, завизжав тормозами. Внутри «Москвича» виднелась унылая физиономия с длинным носом, которая мне была хорошо знакома. За рулем сидел мой старый приятель Димка-кандидат.

– Привет, – без особого энтузиазма сказал Димка-кандидат, открывая дверцу. – Давай подброшу. Куда тебе?

– До вокзала, – обрадовано сказал я, залезая в машину. – А вообще-то в Барский заповедник.

– Ладно, – вздохнул Димка. – В заповедник так в заповедник. Поехали. У меня все равно обкатка.

Я уселся на сиденье, захлопнул дверцу, и мы тронулись с места.

– Твоя, что ли, лошадь? – спросил я, желая сострить, так как знал, что купить «лошадь» Димке еще более невозможно, чем мне. Я думал, что Димка-кандидат сейчас скажет: «Какая там моя? Служебная», но мой приятель ответил:

– Моя.

Причем в его голосе не было ни радости, ни скрытого торжества. В голосе Димки была тоска.

Удивительный человек этот Димка-кандидат. Сколько его знаю, все что-то хмурится, плачет, ноет, все чем-то недоволен.

Встречаю как-то, например, спрашиваю:

– Как жизнь?

Машет рукой:

– А-а… в аспирантуре оставили…

– О! Поздравляю!

– С чем? Вкалывать теперь придется будь здоров.

– А как же ты хотел? Без вкалывания стать кандидатом? Лег спать, проснулся – и уже кандидат?

– Ученые самые несчастные люди. Работы невпроворот, а платят так себе…

И морщится, и кривится, и смотрит в сторону.

Вот бедняга, думаю, наверно, и вправду не повезло, взялся не за свой гуж.

Встречаю в другой раз – еще мрачнее прежнего глядит.