Силия подумала о белой женщине, вспомнила их разговор прошлой ночью. Акин страшно разозлился и предпочел бы убить эту белую женщину, однако старый Абасс заявил, что по воле самого Огоуна она должна жить, ибо тоже является частью того, что скоро свершится. По предсказанию оракула этой ночью белый мужчина умрет, о чем возвестят барабаны. Силия лежала на циновке, но не спала. Она боялась того, что должно было свершиться. Когда дверь хижины открылась, она просто осталась лежать, потому что все было предначертано заранее.

Роберт Данмор, спотыкаясь, зашел в темное тесное помещение. Фонарь, который мужчина нес с собой, он скорее уронил на пол, чем поставил, и тот, чудом не разбившись, после короткого мигания стал гореть снова. Роберт опустился на колени рядом с циновкой Силии, и его отравленное спиртным дыхание ударило ей в нос, когда он склонился над ней.

— Лиззи, — пробормотал он заплетающимся языком. — Я тебя люблю. — Его руки гладили ее тело, стягивали с нее рубашку, без труда разрывая тонкое полотно, а его рот лихорадочно искал ее губы.

— Сэр, вам нельзя этого делать! — воскликнула девушка и оттолкнула его. — Вы знаете, что нас покарают смертью, если мы это сделаем!

— Ну, пусти же меня!

— Я — не Элизабет! — Она увернулась от его хватки. — Я — Силия! Вы слышите? Исчезайте побыстрее, пока вас никто не услышал.

— Ты — не черная, — пробормотал он. — Не черная!

— Нет, я не черная, но я и не белая! А теперь уходите.

— Я могу заплатить, — с трудом произнес он. — У меня тут есть кое-что для тебя. Подожди.

Он стал рыться по всем карманам, а потом ткнул ей что-то в руку.

— Вот видишь? Можешь оставить это себе. Это для тебя. А теперь я хочу… я хочу…

Широко разинув рот, он вдруг застонал и стал дрожать всем телом. Силия, глядя на трясущегося от возбуждения Роберта, поняла, что он уже не в состоянии управлять своими мыслями и чувствами. Он был одержим злыми духами, и никакие уговоры не могли удержать его от насилия над ней. У нее не было права кричать, потому что тогда она умрет. Он тоже не имел права взять ее, потому что и в этом случае она должна будет умереть.

Не помня себя от страха, Силия укусила его за плечо, однако это, казалось, только еще больше распалило Роберта. Отбиваясь, она укусила его еще раз и стала бить кулаками по плечам. И вдруг он затих. Девушка удивленно вздохнула, сначала легко и осторожно, потому что подумала, что он притворяется, чтобы она перестала сопротивляться и ему все же удалось овладеть ею. Однако затем она услышала его тихий храп. На самом деле он просто уснул.

Луна исчезла за горизонтом, и вскоре после этого забрезжил рассвет. Над полями сахарного тростника небо окрасилось в серый цвет, хотя на нем по-прежнему угадывались синеватые тени ночи. Внизу, на побережье, вышагивали цапли, а сухопутные крабы искали себе укрытие в густых зарослях, чтобы выспаться там днем. Закукарекали первые петухи, завели свой утренний концерт певчие птицы. Низко висевшие тучи, которые по большей части скопились над холмами в центре острова, пролились дождем. Однако и на побережье небо открыло свои шлюзы, поэтому все вокруг было насквозь мокрым. Огромные деревья в ближних джунглях замедляли падение дождевых капель, но все равно везде и отовсюду капало, накрывая землю влажной пеленой. Звери забрались в свои укрытия в густом кустарнике, птицы снова умолкли, спрятав голову под крылья. Однако стоило дождю прекратиться, как вода тут же исчезла, потому что земля и поля впитывали влагу подобно губке. Над островом поднялись густые облака тумана — это появившееся солнце своим теплом превратило влагу в пар.

Как всегда, надзирателя разбудила его чернокожая подруга: пора было сгонять рабов на плантацию. Работа здесь начиналась при восходе солнца, а заканчивалась на закате. Женщина подошла к очагу в углу деревянной хижины, бросила в котел крупу для овсяной каши. Она была толстой, как морж, но не только от хорошей еды, а и потому, что носила в себе ребенка — уже третьего, который был у нее от надзирателя. Он был приличным мужчиной, редко бил ее и детей, а остальных рабов наказывал только в том случае, если без этого нельзя было обойтись. Кроме того, он был веселым человеком. Не было такого дня, чтобы он не смеялся вместе с детьми или же не брал флейту, чтобы поиграть для них.

Накануне он особенно устал, поскольку в честь обручения молодой хозяйки получил и принес домой праздничное угощение — жареное мясо и ром, чем, разумеется, поделился со своей сожительницей. На ее первые попытки разбудить его он отреагировал коротким хрюканьем и повернулся на другой бок. Она сама, без сомнения, тоже хотела бы остаться в кровати, однако знала, что он потом свалит вину на нее, если проспит. Поэтому она еще раз потрясла его за плечи, после чего он с ворчанием поднялся на ноги и пошел к двери, чтобы облегчиться.

Надсмотрщик мочился на мокром от дождя утреннем воздухе и зевал, посматривая сонным взглядом по сторонам. На той стороне, где была мельница, он увидел нечто, чего там раньше не было, и это было похоже на небрежно брошенный пучок выжатого жома из сахарного тростника — багассы, который болтался на поворотной балке. Надсмотрщик сердито направился туда, намереваясь переложить багассу в общую кучу. Когда же он рассмотрел, что это было на самом деле, то бросился бежать. Глина на тропинке во время последнего дождя превратилась в месиво, мужчина поскользнулся и упал. Он поднялся на ноги, не обращая внимания на то, что сверху донизу измазался грязью, и подошел поближе.

На мельнице висело человеческое тело. Это был мужчина. С пропитавшихся кровью светлых волос капала вода. Это был Роберт Данмор, и он, без сомнения, был мертв.

Покойника уложили на смертный одр в господском доме, после того как работники, отбывавшие трудовую повинность, по приказу Норингэмов отнесли его туда. Они тщательно вымыли труп, прикрыли глубокую рану на затылке и переодели тело в чистую одежду. Сейчас, когда Роберт лежал там, казалось, что он только что уснул, и лицо его было прекрасным, словно лицо падшего ангела. Вокруг него горели свечи, зажженные одним из ирландских слуг.

Марта молча сидела в кресле возле мертвого сына, погрузившись в свои мысли. После того как женщина несколько минут кричала высоким голосом, она охрипла. Она снова пыталась кричать, но это уже было невозможно. И с тех пор она плакала молча, что было еще ужаснее. Тело ее содрогалось, словно под ударами плети, а лицо стало таким отекшим и красным, как будто его обожгли кипятком.

Элизабет, словно окаменев, стояла у ног лежавшего на смертном одре мужа и смотрела на него. Многочисленные соболезнования она выслушала безучастно. Точно так же, как она иногда во время их совместной жизни молила Бога помочь ей полюбить Роберта, Элизабет сейчас мысленно просила дать ей возможность оплакивать его. Ибо молодая женщина подозревала, какое странное впечатление произведет на окружающих то обстоятельство, что она не в состоянии выразить свою печаль более эмоционально. Одновременно она ненавидела себя за то, что в этой ситуации вообще тратит душевные силы, размышляя, что о ней могут подумать другие. Марта, для которой обычно было очень важно, что будут говорить о ней люди, уже не волновалась на этот счет. Она совершенно не обращала внимания на то, что от нее несло, как от животного, что ее седые волосы жидкими прядями свисали до бедер, что ее ночная рубашка была запятнана рвотой (когда ей сообщили о смерти сына, ее стошнило), что ее голые ступни были мозолистыми, желтыми и грязными. Она просто сидела здесь, сотрясаясь от ужаса и печали, словно, кроме нее и мертвого Роберта, никого больше на свете не существовало.