Ласкин размышлял, лёжа на спине. О том, чтобы заснуть, нечего было и думать. Но вот он приподнялся и, оглядевшись привыкшим к темноте взглядом, потянулся к жердине наката. Не баз труда, соразмеряя каждое движение, чтобы не зашуметь, отщипнул щепину и, осторожно раздвинув сено, на котором лежал, стал разгребать землю, покрывавшую подволок. Скоро сквозь доски подволока ему глухо стали слышны голоса. Он искал глазами щель, в которую можно было бы разглядеть, что происходит внизу, но тесины были пригнаны плотно, ни лучика света не пробивалось сквозь них. Ласкин приложил ухо к доске. Ему казалось, что он может теперь различить, кому принадлежит тот или другой голос. Вот говорит Корней:

— …и скажешь начальнику заставы: отец, мол, просит прислать наряд. Долго этого писателя добром не задержишь. Человек, мол, странный. Из виду упускать нельзя. Понял?

Ответ не был слышен Ласкину. А вот снова голос Корнея:

— Ну, сыпь… А ты, Лёвка, возьми винчестер и сядь у калитки. На всякий случай.

— Ребёнку спать надо, — внушительно проговорила Гликерия. — Пошёл бы сам на сеновал да лёг там, ежели опасаешься.

— И то дело, — согласился Корней. — Только как бы он чего не подумал.

— Ну и подумает — тебе что? Не пускай — и только. Не впервой небось.

— Ладно, Лёвка, иди спать.

В горнице все стихло. Ласкин продолжал лежать, прижавшись головой к земляной насыпке, и не сразу услышал как заскрипела лестница под шагами Корнея. Поспешно отпрянув от пола и сдвинув под собою сено, Ласкин нарочито громко захрапел. Будто давным-давно спал. Скоро изнутри чердака стукнула задвижка.

Корней улёгся, пошуршав сеном, поближе к двери. Сквозь свой деланный храп Ласкин услышал мерное посапывание хозяина. Убедившись в том, что тот заснул, он, не переставая все же храпеть, подвигался к выходу. Вот он уже почувствовал бедром возвышение порога. Вот его плечо упёрлось в дверь. Медленно, сантиметр за сантиметром, провёл он ладонью по шершавым доскам, пока не нащупал задвижку. Много времени ушло на то, чтобы бесшумно отодвинуть, деревянный запор. Ещё раз внимательно прислушался к дыханию Корнея. Тот спал. Ласкин стал отворять дверь. Все в нём замерло в ожидании скрипа. Он проклинал себя за небрежность: когда хозяин входил на чердак, нужно было заметить, скрипит ли дверь. Но скрип оказался еле заметным. Корней продолжал спать. Ласкин выполз из чердака. Сидя на лестнице, он придвинул к себе охапку сена и, не задумываясь, чиркнул спичкой. Сено запылало. Ласкин быстро закрыл за собою дверь и набросил щеколду снаружи. Сбежав по лестнице, пустился к лесу.

Но сон Корнея оказался вовсе не таким крепким, как думал Ласкин. Гость ещё не успел сбежать с нижних ступеней лестницы, а уже стало слышно, как Корней могучими ударами вышибает дверь сеновала. Это скоро удалось ему. Он с грохотом сбежал по лестнице и ворвался в избу. Распахнулись окна, и стал слышен многоголосый рёв ребятишек. В пляшущем пламени, вырвавшемся из слухового окна, Ласкин увидел, как Корней одного за другим передавал Гликерии ребят. Когда послышался треск рушащихся брёвен чердака, последние ребятишки уже бежали от дома, волоча за собой лоскутное одеяло. Наконец выскочил и сам Корией, держа в каждой руке по винтовке. Одну у него тут же взял Лёвка.

Корней деловито, точно все происходящее было вполне закономерно, бросил жене:

— Выведи корову. Коню недоуздок обрежь — сам выйдет. Не мешкай.

— А ты-то куда же? — в испуге воскликнула Гликерия.

Вместо ответа он на ходу бросил:

— Лёвка, патроны!

— В магазине.

— Пошли!

Они лежали по обе стороны овражка: Корней с сыном — на одной, Ласкин — на другой. Серая муть рассвета перешла уже в золотистое утро. Ласкин не мог сделать движения, чтобы уйти от преследователей, если не хотел тотчас же получить пулю. Корней не двигался. Проскочить овражек можно было только под дулом диверсантского браунинга.

Корней не спускал глаз с мушки и пальца с курка.

Учиться терпению ему не приходилось. Он знал, как часами выслеживать зверя. Другое дело Лёвка. Он изобретал способ за способом скорее одолеть врага. Невтерпёж было лежать здесь невесть сколько. Лёвка давно уже предлагал отцу сбегать к заставе — узнать, куда девался Ванятка. Но Корней боялся, что малейшее движение сына может стоить мальчику жизни, и приказал ему лежать смирно.

А Левкино воображение не переставало работать. Он придумывал планы:

— Папаня, а папаня, видите там вправо сосну?

— Мне мушку терять нельзя.

— Здо-о-ровая соснища!

— А что тебе?

— Растёт она на этой стороне, а суки свисают на ту. Понятно?

— Ничего не понятно. Лежи смирно.

— Экой вы бестолковый, папаня. Я влезу на дерево и спрыгну на ту сторону.

— Он те спрыгнет!

Несколько минут протекли в молчании, и Лёвка снова зашептал:

— Я полезу, папаня, а?

— Лежи, сказано.

— Чего же, я так и буду лежать, как пень? Беляка в два счета взять можно. Только на тот берег спрыгнуть.

— Он тебя с этого дерева, как тетерева, снимет.

— Он и не заметит.

— Слепой он, что ли?

— Он за вами следить должен. Сбоку я могу делать что угодно.

— Ну-ну… не дури, — уже с меньшей твёрдостью, чем прежде, сказал Корней.

Через несколько минут, чтобы занять сына, он придумал:

— А ну-ка, Лёвка, полезай ко мне в карман. Там табачница. Скрути покурить.

Лёвка не ответил.

— Слышь, Лёвка?

Чутким ухом Корней уловил шорох травы в стороне и понял, что Лёвка уползает.

— Лёвка, назад! Тебе говорю аль нет?

Мальчик продолжал ползти. Корней не знал, что делать. Чтобы остановить сына, нужно было бросить прицел, и диверсант мог уйти. А не спускать глаз с мушки — значило позволить мальчонке сделать глупость, которая может ему стоить жизни.

Прежде чем Корней пришёл к какому-нибудь решению, послышался шёпот Лёвки:

— А я уже на серёдке дерева.

Корней обмер. Он боялся теперь не только пошевелиться, но и дышать: нужно было не дать возможности Ласкину повернуть голову в сторону Лёвки, если он и заметит обход. В первый раз, с тех пор, как Корней помнил себя с винтовкой в тайге, нервы его были по-настоящему напряжены.

Вот хрустнула под Лёвкой ветка. Корней обмер. Делать было нечего. Решил отвлечь внимание врага, хотя бы обнаружив себя. Выстрелил. И тут же по стволу, за которым он лежал, резанули две пули браунинга. Брызнули щепки. Корней почувствовал, как в лоб впиваются жала заноз.

Сбоку снова раздался шёпот Лёвки:

— Папаня, стрельните ещё разик, и я скокну.

— Не смей! — зашипел Корней и, не утерпев, покосился. Он увидел шевелящуюся хвою на дальнем суку, а в хвое голову мальчика.

Прежде чем Корней успел что-нибудь предпринять, на ту сторону овражка кулём упал Лёвка. Он лежал не шевелясь, как подстреленный. Корней был сам не свой. Чтобы отвлечь внимание беляка на себя, он приподнял над прикрытием шапку. В тот же миг она была прошита пулей. Ласкин стрелял отлично. Шутить с ним не приходилось, но выбора у Корнея не было; он понимал, что первая же пуля врага уложит его сына на месте. Кое-как укрываясь. Корней подполз к краю оврага. Ласкин использовал это не для стрельбы по Корнею, а для того, чтобы переменить позицию. Он быстро пополз. Корней видел, как расходится и снова смыкается над ним трава. И тотчас же в стороне вынырнул из леса не замеченный Ласкииым Лёвка. Он, пригнувшись, бежал наперерез. Все сжалось и похолодело внутри Корнея, когда он подумал, что самое большее через полминуты Лёвка перебежит дорогу Ласкину и тот его непременно увидит. Теперь он только того и хотел, чтобы Ласкин увидел его самого. Но тот не показывался из травы. Он убегал, ныряя среди деревьев. Корней не мог стрелять ему вслед: Ласкин бежал зигзагом, а в обойме Корнея осталось всего три патрона. Что было сил. Корней бросился в овраг.

Лёвка выскочил наперерез Ласкину. Их разделяли всего несколько шагов. Лёвка едва успел вскинуть винтовку и крикнуть «стой», как Ласкин сшиб его с ног и сгрёб в охапку. Лёвка работал руками и ногами, пустил в ход зубы. Но силы были слишком неравны. Ласкин действовал, лёжа всем телом на маленьком пленнике и не поднимая головы над травой. Корней не мог понять, что там происходит, и боялся стрельнуть, чтобы не попасть в сына.