Через несколько секунд Лёвка лежал, опутанный ремнём. Ласкин, как мешок, перекинул его на спину и пошёл, больше не хоронясь от Корнея. Спина его была, как щитом, прикрыта Лёвкой.

Увидев поднимающегося из травы Ласкина, Корней вскинул винтовку. Сквозь прорезь прицела он увидел на спине удаляющегося беляка Лёвку. Корней замер было. Но тут же прицелился и выстрелил. Ласкии упал, раненный в ногу. До границы, до той заветной черты, за которой ему не страшны были уже никакие Корнеи, оставалось совсем немного. Это расстояние, наверно, можно проползти и на четвереньках. Но сначала нужно отделаться от преследователя. Ласкин положил перед собою связанного Лёвку и, спрятавшись за ним, как за бруствером, прицелился в бегущего Корнея.

Сухо щёлкнул негромкий выстрел браунинга. Корней, точно споткнувшись, нырнул лицом в траву. Ласкин послал вдогонку ещё одну пулю.

Корней мотал головой, гудевшей, как котёл. Пуля сбила шапку и глубокой ссадиной разрезала кожу на голове. Голову жгло огнём. Но дело было не в боли, а в том, что глаза застилали алые круги.

При попытке Корнея подняться снова зыкнула пуля Ласкина. Пришлось залечь. Корней знал, что беглец ранен в ногу и не может идти. Но ведь даже если, пренебрегая пулями браунинга, Корней станет продвигаться вперёд и даже если ни одна из этих пуль не помешает ему приблизиться к врагу, — у того в руках остаётся Лёвка!

Корней услышал голос сына:

— Папаня, слушайте меня: беляк велит сказать вам, чтобы вы ушли обратно на пятьсот шагов. Он говорит, что, если вы станете приближаться сюда, он убьёт меня… Наступайте, папаня. Не бойтесь за меня, папаня!

Как подстёгнутый этим зовом, Корней заскрёб руками и коленками. Он полз по траве к Ласкину. Голова гудела медными колоколами. Корней боялся потерять сознание, прежде чем настигнет врага. Его привёл в себя окрик:

— Стой! Я буду стрелять. А если подойдёшь на десять шагов, пристукну и твоего щенка… Понял?

— Не слушайте, папаня… Уйдёт он, уйдёт!

Крик Лёвки прервался. Ласкин зажал ему рот. Лёвка пустил в ход зубы.

Корней лежал неподвижно. Ласкин примащивался за Лёвкой. Мальчик извивался всем телом, мешая ему целиться.

Кругом стояла тишина лесного утра. Весело перекликались птицы. Едва слышно шелестела листва. Тайга встряхивалась после сна в бодрой свежести утра.

Вдруг Корней отчётливо услышал за собой цоканье пуль по деревьям и далёкие выстрелы. Стреляли с той стороны границы. Корней знал, что через несколько минут заварится каша, называемая на пограничном языке «инцидентом». Её устроят, чтобы дать уйти агенту.

Тщательно, так тщательно, как не делал этого, может быть, ещё никогда, даже в самые ответственные моменты своей таёжной жизни, Корней ощупал глазами мушку. Он искал ею хотя бы самое маленькое открытое местечко беляка. Тот прятался умело. Но вот чужим каким-то, неузнаваемым голосом Корней отрывисто крикнул:

— Лёвка, прижмись к земле.

Прежде чем мальчик выполнил приказание и прежде чем Корней спустил курок, он увидел, как в нескольких шагах за беляком поднялась из травы зелёная фуражка и, быстро отмахнув, скрылась. Корней понял: патроны ему больше не нужны, стрелять незачем. В следующий миг он увидел, что два пограничника выскочили из травы. Корней успел ещё заметить, как Ласкин обернулся на шорох, но смог только вскинуть браунинг. Пуля ушла в небо. В глазах Корнея пошли круги. Он потерял сознание.

Через несколько часов, лёжа на берегу. Корней глядел на зеркальную гладь залива. Несмотря на совершённую неподвижность воздуха, он был до вещественности осязаем, насыщенный ароматами изнывающего в зное лета и трав, смешивающихся со сложными запахами моря.

Огромный махаон с чёрными, как ночь, крылышками подлетал к воде, будто желая окунуться в неё. У самой поверхности бабочка, делая плавные виражи, подбрасывала своё тельце вверх. Прочертив короткий зигзаг тени по воде, она улетала обратно, чтобы через минуту появиться вновь. Так подлетала она к воде раз за разом, выделывая над нею все новью и новые фигуры, точно искусный пилот, наслаждающийся безошибочностью своих движений и точностью глазомера.

Из маленького оконца сарая, забранного решёткой, Ласкину тоже был виден кусочек берега. Он узнал могучие сосны, на которых ветер повернул ветви прочь от моря — и они вытянулись к лесу, как длинные мохнатые флаги. Он видел и дом погранзаставы и мачту с коротеньким реем. Теперь на этой мачте был флаг. Он повис в безветрии, но на нём все же была видна широкая зелёная полоса.

За изгородью поста царила тишина послеобеденного отдыха. Слышен был негромкий голос командира. Он сидел на дворе в тени навеса и разговаривал со старым сторожем плантации маков.

В нескольких шагах от них, в тени навеса, сооружённого из палатки, лежал Чувель. Голова его была обмотана бинтом, из-под которого поблёскивали обычной хитринкой глаза. Чувель прислушивался к разговору командира со сторожем и изредка вставлял свои реплики. Они были короткими, потому что каждое слово как удар колокола отдавалось в раненой голове. В эти мгновения он морщился, но через минуту, забыв о боли, снова пытался заговорить.

— Ты бы помолчал, — ласково проговорил старый сторож. — Успеешь поговорить. Скоро вернёшься. Здоров будешь.

— Думаешь, буду? — с гримасой боли спросил Чувель.

— А то! — ответил вместо сторожа командир. — Из нашего госпиталя вернёшься лучше, чем был.

— И то! — согласился Чувель.

Царившую на берегу тишину внезапно разорвал далёкий крик сирены. Из-за мыса, ограждающего заливчик, дробя сонную гладь воды, вылетел катер. Раскидывая воду в два неистовых буруна, швыряя за корму пенистый водоворот, он нёсся к берегу. Корпуса судна почти не было видно. Над водою торчали только край форштевня, рубка да маленькая мачта с антенной. На мачте трепетал, вытянувшись по ветру, зелено-красный флаг погранохраны.

Первым на катер внесли Чувеля. Затем под конвоем привели Ласкина. Прежде чем ступить на сходню, он обернулся, чтобы ещё раз взглянуть на землю, которая оказалась для него последним этапом запутанного пути. По чьей вине? Кто его запутал?..

В короткий миг, что нога Ласкина повисла над сходней, в его памяти пронеслась длинная вереница образов. Он искал того, кто был виноват в случившемся. Искал — и не находил. Потому что среди них не было одного-единственного, в котором он узнал бы виновника всех своих бед, — самого себя.

Его взгляд в последний раз обежал берег, и тут он увидел, как из домика пограничников вышел его проводник — маньчжур Ван. Поравнявшись со старым сторожем, сидевшим на корточках с флейтой в руках, Ван остановился. Ласкин не слышал того, что сказал Ван, да если бы и слышал, то не понял бы — проводник говорил по-китайски:

— Отец, я должен рассказать им все?

Старик утвердительно кивнул.

— И про господина Ляо?

— Начав с этого, — старик движением подбородка показал вслед Ласкину, — ты не можешь не закончить тем.

— Хорошо, — покорно проговорил Ван, — я не боюсь смерти.

— Смерть страшна тому, кто худо бережёт жизнь.

Маньчжур почтительно поклонился старику и в сопровождении пограничного солдата пошёл к катеру.

Катер унёсся в море. Края буруна расходились за ним все дальше, пена спадала, след убегал к горизонту. Скоро он исчез за куполом воды. Снова, как стеклянная, застыла бухта под палящими лучами солнца.

Корней, не двигаясь, лежал в тени прибрежных деревьев. Около него разметался Лёвка. Мягко шелестел матрац из высохших водорослей, когда мальчик ворочался во сне. Выброшенные морем водоросли мёртвым слоем покрывали все побережье. Прибой скатал их в плотный тюфяк, солнце выпило из них влагу, ветер сделал их гибкими и шелковистыми.

Слышались монотонные, однообразные звуки: старый сторож с плантации маков играл на бамбуковой флейте.

К Корнею подошёл командир:

— Пойдёшь домой?

— Лёвка отдохнёт, и пойду, хотя… — он неловко усмехнулся, — дома-то и нету.