Безусловно, вопрос «откашивания» от колхозов вполне можно было решить без огласки, в частном, так сказать, порядке. Не стану говорить про блат, это понятно и так: блатные в колхозы не ездили. Освобождение от колхозов иногда предоставлялось в качестве награды за что-то или за участие в чём-то, например, в выступлениях университетской хоровой капеллы или в каких-то соревнованиях. Не ездили на сельхозработы также дипломники и, разумеется, иностранные студенты, хотя в стройотрядах, бывало, работали.

Противопоказания по состоянию здоровья принимались во внимание: в конце августа перед деканатом всегда наблюдалось скопление студентов со страдальческими лицами: кто держался за бок, кто за живот, а кто просто подволакивал ножку. Но для освобождения от колхозов требовался аргументированный медотвод.

Поэтому понятно, что никакой патетики в этом вопросе не могло быть по определению, и если какая-то официальная информация изредка просачивалась, то как-то всуе, мимоходом и исключительно, как «шефская помощь селу». В результате, сложилась преинтересная ситуация: работаешь в стройотряде – тебе почёт и уважение, поехал «в колхоз» на сельхозработы – гы-гы-гы! К тому же стройотрядовцев всегда освобождали от сельхозработ. Теоретически боец стройотряда мог изъявить желание поехать по осени в колхоз, но я о таких идиотах, честно говоря, не слышал ни разу.

Как следствие, кроме язвительной песенки Владимира Высоцкого «Товарищи учёные…», советская культура на тему «шефской помощи селу», в отличие от тематики стройотрядов, ничего не создала:

Товарищи ученые, доценты с кандидатами!

Замучились вы с иксами, запутались в нулях,

Сидите, разлагаете молекулы на атомы,

Забыв, что разлагается картофель на полях!

Однако эта песенка не то, чтобы была запрещена, но, скажем так, не очень приветствовалась…

Поначалу я считал поездки «в колхозы» своим комсомольским долгом, поскольку работал агитсектором в факультетском комитете комсомола и искренне верил в идеалы коммунизма, не сомневаясь, что колхозно-совхозный уклад – вершина организации сельского хозяйства. Истинность ленинской цитаты «Мы придём к победе коммунистического труда!» у меня не вызывала абсолютно никаких сомнений. А фразу известной песенки из сталинской киноагитки «И всё кругом колхозное, и всё кругом моё!» я, признаюсь честно, воспринимал в буквальном смысле. Верил: нужно лишь немножко помочь труженикам села ввиду очередного неурожайного года или по случаю новых повышенных трудовых обязательств, принятых ими в преддверии (или по итогам) исторических Пленумов ЦК КПСС. Я уже не говорю о «судьбоносных» для всего человечества съездах КПСС, ставивших всё новые и новые грандиозные планы по строительству коммунизма в нашем обществе, а также пафосно сообщавших миру устами дорогого Леонида Ильича Брежнева, что «общий кризис капитализма, кха-кха, еще более углу́бился».

Посылали по принципу: одна академическая группа на одну деревню. Размещали обычно по домам колхозников, и ничего – месяц уживались под одной крышей. Наверное в это сейчас трудно поверить, но тогда такой был народ – в большинстве своём простой и радушный.

Спокойный сельский пейзаж родного Татарстана представлял собой поля и пашни средне всхолмленной равнины с редкими перелесками и узкими речками. Я полюбил его неброскую красоту, напоённую осенним запахом влажной земли, стерни, зерна и опадающих жёлтым хороводом листьев. Стоит отметить, что за время поездок по деревням мне в те годы ни разу не встретились ни мечети, ни церкви. Что ж, безбожникам из идеологических отделов обкомов-райкомов – «пять баллов» за их чёрную атеистическую работу, или анафема по сегодняшним меркам. Благо, хоть сейчас в Татарстане, пожалуй, нет ни одной деревни без храмов Божьих – либо мечети, либо церкви, а то и того, и другого в одном поселении.

Чем же занимались мы там, на «ниве трудовых свершений»? На первом курсе послали на строительство животноводческого комплекса. Заняты были, в основном, на подсобных работах: на железнодорожной станции разгружали из вагонов кирпичи, закидывали их в грузовики и на стройке сбрасывали из кузовов на землю. Целых, неразбитых кирпичей оставались единицы – сложенные из их обломков строения даже внешне выглядели стрёмно, хоть и были совсем новыми.

Однако за месяц мы не заработали ни цента! Обратились к старшей по группе преподавательнице с символическим вопросом: где деньги? В ответ прозвучало: «Всё, что заработали, пошло на оплату питания в столовой…» Понимаю, что нас заняли не самой высокооплачиваемой работой, но какие-то копейки мы должны были получить! Видимо, их поимел кто-то другой. Бог с ними, сентябрьскую стипендию по приезду домой всё равно получили. Да и не расстраивались особо: все были счастливы, что только что успешно выдержали трудные вступительные экзамены, знакомились друг с другом, общались, пели, смеялись. Всё списывалось на возраст: «Гаудеамус игитур, ювенес дум сумус!» (итак, будем веселиться, пока мы молоды!). Впрочем кормили в колхозной столовке тоже неплохо. А что на строительстве коровников бардак и по денежному вознаграждению за участие в их возведении «баранка» – так это, как говорил дорогой Леонид Ильич, «кое-где ещё имеющие место отдельные недостатки».

На следующий олимпийский 1980 год в организации сельхозработ произошли серьёзные изменения: на очередном историческом Пленуме ЦК КПСС, «в обстановке воодушевления и единодушного одобрения», была принята Продовольственная программа, впоследствии бесславно почившая вместе с партией. В ней оговаривалось, что шефская помощь селу должна заключаться только в уборке урожая и ни в каких работах больше. С ВУЗами заключались договоры, за нашим факультетом закрепили два района. Из числа преподавателей мужского пола назначались старшие по районам, в их обязанности входило следить за соблюдением условий договоров.

В том году работали на току: зерно с полей привозили грузовиками и высыпали на асфальтированную площадку для предварительной подсушки на воздухе – только что обмолоченное, оно ещё «дышало». В нашу задачу входило периодически просушивать зерно с помощью веялки-погрузчика. Зерно, под присмотром местной бригадирши, надо было с земли подавать лопатами под цепные лопасти подборщика. Иногда, если зерно было не особо чистым, его, с помощью другой, немного видоизменённой веялки, требовалось ещё и просеять. Подсохшее на воздухе зерно снова загружали в грузовик, который отвозил его на зерносушилку для окончательной просушки и складирования в амбаре. Словом, работёнка не хитрая, особых навыков не требовала. «Все – на выполнение Продовольственной программы!», «Каков ток – таков итог!» – гласили плакатики при въезде на ток.

И вдруг в один прекрасный день местные на току не появились, только грузовики, присланные вместе с шофёрами из города, всё везли и везли с полей золотистое душистое зерно. Я знал, что началась копка картошки, понимал важность наличия приусадебного участка для сельского жителя. Но никак не во вред колхозному делу, ведь «общественное – выше личного»! «Коллективное хозяйство в условиях социализма способствует формирова-нию у сельского труженика сознания общественного собственника» – так нас учили еще в школе на уроках обществоведения. Как же вы, члены колхоза имени Ленина, обуреваемые «частнособственническими пережитками», не понимаете этого и предпочитаете колхозному зерну свою картошку?!

Кучи зерна на площадке перед зерносушилкой, которая, к счастью, не переставала работать, стали угрожающе расти, а мы, студенты, не успевали их все перелопачивать. Кроме того посыпали противные осенние дождики. Сунешь руку в кучу, а зерно внутри горячее. Зерно на току горит, а колхозники свою картошку копают! Как такое возможно?! Встречаю у правления бригадиршу, возмущаюсь. «А-а, – отмахнулась она, – картошку выкопаю сперва: картошка – второй хлеб». Ладно, думаю, с тобой всё ясно. Выловил кого-то ещё из местных, начал что-то «затирать» за Продовольственную программу, но тот, посмотрев на меня, как на умалишённого, презрительно ухмыльнулся: «Да пошёл ты…»

«Добил» командированный шофёр Мишка-гонщик. Он на своём ЗИЛке по деревне носился, как угорелый, или, бывало, разгонится по площадке и затормозит резко перед самой веялкой – его аж разворачивало юзом. Как-то он высыпал полный кузов зерна прямо в лужу.

Я ему возмущенно:

– Ты что, не видишь куда высыпаешь? Это же хлеб! Знаю, что тебе колхоз до фени, но…

Разбитной «Шумахер» грубо перебил:

– Да пошёл ты со своим колхозом!

Со «своим»! То есть, с «моим»?! Крылатая фраза «и всё кругом колхозное, и всё кругом моё» наполнялась конкретным смыслом: похоже, действительно, всё кругом только моё. Факт такого возмутительно несознательного отношения колхозников к общему делу основательно разбередил мою «девственную» душу. Ехал домой невесёлый, пытаясь осмыслить пережитое. Тот незабываемый колхоз имени Ленина стал отправной точкой дрейфа моего марксистско-ленинского мировоззрения в идеологически противоположную сторону. Одна радость: хоть что-то заработали, всем поровну.

На третьем курсе нас послали в совхоз «Красный партизан». По приезду директор совхоза принял всех в правлении, в своём кабинете. Подобной чести я больше не припомню. Широко улыбаясь, он пообещал хорошо заплатить, если мы будем стараться, и пожелал ударной работы. Чем же помогали мы совхозу «Красный партизан» в священной «битве за урожай», повторявшейся в нашей стране с завидным упорством из года в год? Нас бросили на уборку кормовой свёклы вручную. Трудились бригадами. Прикинув сотки две-три площади, дёргали крупные корнеплоды, выкладывая их кругом. После этого шла обрезка ботвы – свёкла летела в центр круга, образуя небольшую кучу. И так по всему полю – кучки, кучки в окружении обрезанных листьев ботвы. Потом по полю ехал трактор «Беларусь» с прицепом, куда мы забрасывали собранные корнеплоды. Вот и вся премудрость.