Давыд представил, как это - в храме ходят чужие, не крестясь, сдирая серебро с икон... Как же такое допустил Бог? А потом вспомнил, как каменея лицом, рассказывал брат о походе Глеба Рязанского с сыновьями и зятьями на Владимирскую землю, и о том, как ограбили и изуродовали они дивно украшенную церковь в Боголюбово.

   Украдкой взглянул муромский князь на Романа Рязанского. Думал, тот должен бы сейчас сквозь землю проваливаться, но нет. Те же руки, что тогда оскверняли храм Божий, теперь совершенно спокойно держали - одна чашу с вином, другая - несла ко рту лебяжье крылышко, а глаза были полны внимания к словам епископа.

   Вот тогда Давыд понял, почему попускает беду Господь.

   Но вот Лука поднялся и, простившись с князем, пошел к выходу, благословляя то одного, то другого, встречавшегося по пути. С его уходом веселье только выросло, дочери боярские собрались плясать, к ним присоединились и те, кому в обычный день плясать не доводится, но сегодня, ради праздника даже княгинины холопки и пущенницы, оставив работу и принарядившись, как смогли, встали позади блестевших золотом и серебром дев. Мужчины, не вставая из-за столов, жадно следили за медленным хороводом, провожая глазами и плавные движения рук, взмахивавших платками, и то, как изгиб стана то у одной, то у другой обрисовывал высокую грудь, покрытую блестящим шелком. Все время поста с середины ноябрия мужья не входили по ночам в горницы жен (а если и входили, то потом с чувством вины шли к исповеди), и теперь дождавшись, наконец, Рождества, с затаенным ожиданием следили за хороводом. Кто-то надеялся выдать дочь, а кто вспоминал, как такой же лебедью плыла в хороводе некогда та, что теперь тыкала локтем его в бок - нечего на девок пялиться! Холостые дружинники были еще внимательней к танцу, чем женатые, и не стеснялись к тому же отпускать замечания. Некоторые из них смотрели туда, где хоровод вели боярские дочери, кто-то думал засылать сватов, а кто и глядел на своих уже просватанных невест. Но большинство следили за теми, чьи бусы были не из серебра, а из свинца с оловом, а платья не были яркими. К боярской дочери без сватов не подступишься, да еще не каждому отдадут, у нее и отец есть, и братья, а холопка из полоненных булгар или даже челядинка из своих не имеет заступника кроме князя, а у князя и других дел хватает, чтобы еще думать, кто целует служанку, да отчего у нее завелись серебряные серьги.

   Сам Всеволод сидел рядом со своей княгиней, и, глядя на хоровод, улыбнулся, повернулся к жене и взял ее за руку, любуясь тонкими чертами ее лица. Высокие скулы, тонкий прямой нос, волнистые черные волосы сейчас скрывал шелковый белый убрус. Великая княгиня Мария была с юга, из ясов, и отличалась от местных девушек - у тех румянец в пол лица и нос картошкой, а изысканную красоту княгини не портили даже небольшие морщинки, протянувшиеся уже от уголков глаз.

   Давыд прихлебывал душистый мед, его разморило в тепле после дороги и долгой службы. Но уходить не хотелось - приятнее продлить долгожданный праздник. Часть вечера он беседовал с князем Ярославом. Потом вместе со всеми смотрел на хоровод. Но вот уже и князь Всеволод поднялся и, велев без него не скучать и продолжать веселиться, вместе с княгиней удалился, а через некоторое время и Ярослав, взяв за руку свою тихую красавицу жену, младшую сестру Великой княгини, встал и попрощался до завтра. Часть свечей догорела, кто-то поставил на столы плошки с жиром, фитили коптили, стало ощутимо темнее, белые стены с майоликовыми плитками терялись во мраке. В палате оставались по большей части молодые неженатые бояре и гридни, Давыд поискал глазами Алешу, но не нашел. На верхнем конце стола шумели набравшиеся бояре. Кто-то пьяным голосом возражал, видимо, отказываясь верить явному хвастовству:

   - Нууу, уж это ты привираешь, Ма-атвей Бродович!

   Присоединяться к ним Давыду не хотелось.

   Отроки, которые вначале стояли и прислуживали, теперь сели в самом конце стола, там появилось еще снеди и кувшины с пивом. Среди них Давыд увидел Демьяна. Точней не так. Он увидел полную девку в некрашеном платье, сидевшую на коленях у кого-то, и этот кто-то шептал ей что-то на ухо, от чего та шла малиновым румянцем. Обнимала девку за талию, а то и пониже, рука в красно-буром, крашеном мареной рукаве[7], точно такого цвета, как Демьянова нарядная свитка.

   "Наш пострел везде поспел", - подумал Давыд, но почему-то сегодня в этой мысли была обида. Сам он с женщиной еще не лежал, но и Демьяну прежде не завидовал. Поборов раздражение, он решительно и, как ему казалось, не шатаясь, вышел из палаты, собираясь сходить во двор до ветру, а после в отведенную ему горницу - спать, как в темноте на лестнице столкнулся со служанкой, поднимавшейся навстречу с кувшином пива. Он шел довольно быстро, и был куда тяжелее, так что чуть не опрокинул ее. Она выронила кувшин и неизбежно упала бы, но Давыд поймал и удержал ее, прижав к себе. Кувшин грохнул и раскололся, обдав его сапоги пивом, а служанка заплакала и стала причитать, что ее накажут за разбитую посуду. По голосу Давыд понял, что она молода, его руки еще чувствовали приятную мягкость ее тела, и затуманенный вином и усталостью, он подчинился полуосознанному желанию обнять ее и утешить. В его руках она, всхлипывая, затихла, а Давыд весь напрягся и крепко прижал ее к себе. Он сел прямо на ступеньку, потянул ее за собой и усадил к себе на колени, сунул руку под овчинный ворот и ощутил сквозь рубаху тепло и упругость ее груди. Отвел в сторону косу и неумело поцеловал - хотел в губы, а попал в темноте в щеку. Он почти ожидал отпора, но та сама повернулась к нему, обняла за шею и сама поцеловала, обдав кислым запахом пива. И зашептала жарко: "Только не здесь, а то увидят, пойдем"... Она вскочила, потянула его за руку, но он оторопел от такого стремительного поворота событий. Первым побуждением было пойти с ней, взять то, что само падает эээ... в руки, он встал и начал на ватных ногах спускаться по лестнице за служанкой. Захлестнувшая было с головой волна желания немного отхлынула, и теперь к похоти примешивался страх. Куда мы идем? Что я там буду делать? Тут Давыд словно увидел себя со стороны - сам пьяный, обнимающий пьяную чернавку. Сейчас она отведет его куда-то, и там на соломе они согрешат... и он стал вдруг сам себе противен. Ему в нос ударил кислый аромат браги, смешанный с сильным запахом женского пота, отдающего луком. И больше всего ему захотелось быть где угодно, только подальше отсюда. Он остановился, мягко, но решительно освободил свою руку из руки девушки, тянувшей его к выходу. Снял с мизинца витой перстенек из серебра, сунул ей в ладонь, пробормотав: "За кувшин", и бросился вон. После, на дворе он долго зачерпывал снег и прижимал к своему пылавшему лицу, а уши, ему казалось, должны были и вовсе светиться в темноте.

   Потом, лежа в своей горнице, он ругал себя тряпкой и размазней. Тянущее неприятное чувство в промежности не давало уснуть. Он сожалел о своей немужественности и нерешительности, сгорал от стыда, но пытался заглушить стыд размышлениями.

   Ну лег бы он с ней, и что потом? А родится дитя? И будет княжич холопом во Владимире... Он словно услышал дьяка Афанаса, с которым читал из "Александрии" как Олимпиада мать Александра Великого из гордыни и похоти сплеталась с языческим жрецом Нектонавом, принимая его за бога Амона. Как дьяк грозил Давыду кривым пальцем и требовал, чтоб он немедленно обещал не ложиться ни с кем, кроме законной жены, не ронял княжеского достоинства. И рассказывал об Осмомысле Галицком, который был бы великим князем, если б сумел чтить свою жену, а не блудить прилюдно - вон даже стол завещал незаконному сыну, Настасьичу, как называли его галичане, не признававшие его сыном князя.

   Но как хорошо, что никто не видел! Дважды, дважды опозорился! И когда полез тискаться, и когда сам девку оттолкнул. Решили бы, небось, что он бессилен. Да и сама девка что о нем подумала? Одна надежда - в темноте не могла его разглядеть - как, впрочем, и он ее. Только знал, какова она наощупь. При мысли об этом снова в лицо ударила кровь.

   На четвертый день Рождества, когда стихла метель, Всеволод назначил кулачный бой - если не будет княжьего, сами передерутся, не могут молодые парни сидеть, пить пиво, и не меряться силой. Сперва думал, как поделить - то ли старшая дружина против младшей, так детских намного больше, да и младшие они только по названию, от старшей отличаются лишь тем, что их один князь кормит, а у старших - бояр - свои земли есть. Потом думали по городам поделиться - ростовцы и суздальцы против владимирцев, тогда, правда, непонятно, куда муромцев девать - к ростовцам или к владимирцам? Неровно выходит. И тут один из молодых бояр Всеволода предложил - пусть будут холостые против женатых. Так и любушкам проще будет следить за тем, как у кого муж дерется, а девкам выглядывать, который из парней бойчее. Легкий морозец был в самый раз -- скинув плащ, не замерзнешь, если двигаться. Сквозь прозрачные облака мягко просвечивало неяркое зимнее солнце, не слепя глаза. По-хорошему, делиться так было нечестно: женатые-то постарше, заматерели, один такой может двух безусых ринуть, но теперь среди холостых был ростовский Попович, а его кулака побаивались и те, у кого рука была как у него - нога.

   Бились на княжьем дворе. Давыд тоже скинул корзно и встал рядом с Демьяном. Якун был третий год женат и стоял в другой стенке, только решил отойти так, чтоб не оказаться напротив своего князя - своротишь нос, неудобно потом будет.

   Следившие за порядком пожилые бояре прошли вдоль рядов, требуя показать кулаки и рукавицы, чтоб никто не припрятал свинчатку.

   Сходились постепенно, изучая друг друга, но вот уже видны белозубые улыбки сквозь русые усы, и тут из строя холостых вперед вышел парень в синей свите. Все вокруг Давыда разразились приветственным гулом. Дождавшись, когда свои умолкнут, парень громко проорал: