Павел лукавил сам с собой и знал это - лентяем Давыд не был, и в тот самый момент он выезжал с дальнего княжьего двора в трех днях пути от Мурома. По осени до распутицы оттуда не прислали положенного выхода, то есть зерна, льна и прочего, по размокшим дорогам добраться было невозможно, и охоты не было слать ладью, когда реки вот-вот станут, пришлось ждать. Зато теперь по санному пути по реке долетели с ветерком. Этот княжий двор помимо того, что сам был большим хозяйством, был к тому же погостом, то есть собирал положенное еще с десяти окрестных деревень, сперва люди свозили сюда и зерно, и мед, и меха, а уж отсюда отправлялись телеги - если дорога подсыхала - или ладьи в Муром. Укрепленный тын с башнями по углам, крепкие ворота - конечно от большого войска не поможет, но все же сохранить готовизну от охочих до чужого добра людей вполне можно, особенно если, стоя в карауле, не играть в кости - так Давыд местному огнищанину и сказал по приезде. На следующий день караульщики, те, что накануне проглядели появление князя у ворот, стояли неестественно прямо, иногда ёжась от прикосновения одежды к саднящей спине, и осматривали реку и дальний лес как следует. А у ворот уже собрались снаряженные сани с добром, кони выдыхали пар, возницы переругивались - их собрали наскоро, думали, князь Давыд хоть дня три-четыре побудет, поохотится. Его отец, старый князь Георгий, бывало, приедет по делу на день - и недели две поживет, отдохнет, а там уж и обратно в Муром.

   Давыд еще с вечера велел готовить сани, хотя огнищанин и пытался устроить ему прием получше вчерашнего. Но Давыд запретил пировать, ведь пост на дворе! Да и из чьего готовить будут? Из княжьего небось...

   Он не хотел задерживатся, лучше уж на Рождество во Владимире славить Христа в Божьей церкви, а не встречать праздник где-то на полпути. И хорошо если в какой-нибудь деревне, а то и вовсе у костра на речном льду.

   Вечерело. Санный путь держался ближе к правому, пологому, берегу Клязмы - левому для Давыда, ведь он ехал против течения. Из снега, укрывшего берег, торчали султанчики пожухших трав, еще недавно блестевшие на солнце, а теперь черные на голубом снегу. Сейчас-то приятно было ехать верхом - вечер был тих, а вот третьего дня, когда в лицо летели острые иглы морозного снега, от ледяного ветра слезились глаза, вот тогда хорошо было б сидеть в санях, кутаясь в медвежью полсть. Но Якун вел верховых гридей, и Давыду не хотелось оказаться хуже - он не старый дед, чтоб на санях валяться. Да и подчеркивать разницу нет нужды - они оба знают, кто князь, но в глазах Якуна Давыду постоянно чудились насмешливые искры - дескать, знаем, кто Святослава повязал, а кому досталась слава. Впрочем, может, это Давыду только чудилось - слава всегда достается князьям, а честью Якун обижен не был - немало на долю муромцев выделил Всеволод, и щедрой рукой раздавал добро Павел. Но как бы то ни было, так за весь путь Давыд в сани не сел - в санях везли только припасы и подарки Великому князю.

   Солнце уже ушло за лес, но вот за поворотом реки открылся высокий берег, увенчанный пятью куполами, темными в рдеющем небе. После, когда Давыд проехал мимо детинца к Волжским воротам, и повернулся лицом к восходу, он увидел, как золото куполов отражает зарю, а на кресте, летящем в зимней синеве, задержался последний чистый солнечный луч.

   Он успел вовремя - в самый Сочельник.

   Краткая исповедь, баня, и вот он, очистившись душой и телом, вместе с другими князьями, приехавшими во Владимир на пир, входит из темноты в яркий теплый храм Божий, а по городу перекликаются со звонниц колокола.

   Когда после службы все вывалились на улицу, небо, вечером еще совсем ясное, затянуло, посыпался снежок. Метель на три дня занесла Владимир. Если б она началась на полдня раньше - не попал бы Давыд на Рождество. Подняли бы все сани стоймя, палили бы костры или просто грелись бы вместе с лошадьми... При одной мысли об этом слаще стал подогретый мед, теплее княжий терем с нагухо закрытыми ставнями, за которыми посвистывал ветер.

   Великий князь встретил его ласково, посадил повыше, чем летом, да и теперь в теплой палате ему знакомы были почти все - и князь Ярослав Владимирович подмигнул, освобождая место рядом с собой, среди старшей дружины улыбнулся и поклонился, не вставая Александр Попович. Давыд почувствовал себя как дома - среди друзей, уселся, и только тогда заметил, что сидя по другую руку от Всеволода, подставляет чарку под струю вина князь Роман Глебович Рязанский, и спокойно, без тени приязни, прямо в лицо глядит, улыбаясь одними губами, старый знакомец - Святослав.

   Под его холодным взглядом Давыду хотелось поежиться, но он сдержался, даже сумел улыбнуться в ответ. Да, он не ожидал увидеть здесь рязанских князей. А почему, собственно говоря? Княжеский пир на Рождество - не посиделки родичей и близких друзей, а сбор всех, кто ходит под рукой князя. И Роман с братьями целовал Всеволоду крест и обещался быть сыном - то есть во всем слушаться, и пока что Великий князь его обратно в Рязань не отпускал, но не держит же в порубе, вон, поит греческими винами, кормит гусем с яблоками, посадив за свой стол.

   Пир на Рождество уступал в пышности летней свадьбе - гостей меньше. Но в чем-то он был даже торжественней. На столе горели не только свечи - даже две цареградские бронзовые масляных лампы, дававших ровный яркий свет. Нарядно одетая челядь выносила по порядку большие блюда с осетрами, с лебедями, которые после запекания были вновь покрыты перьями, За плечом у каждого сидящего стоял отрок, подливавший не пива - вина или ставленого меду.

   Не зря раннюю юность Всеволод провел в Фессалониках, и ему случалось бывать в Царьграде при императорском дворе, в те годы утомительная роскошь сложного ромейского церемониала вызывала тоску, ни почесаться, ни слова сказать, ни даже поесть по человечески без всех этих ужимок. Но, по возвращения на Русь, ему стали казаться грубоватыми порядки даже при дворе брата Андрея, сажавшего на Киевский стол князей и прогонявшего их, если захочет. Поэтому сам став князем Суздальским и Владимирским, он старался, чтобы и блюда выносили по порядку, и чтобы музыканты и певчие хотя бы в начале пира пели благозвучные церковные песни, по крайней мере пока Лука блаженный, епископ Владимирский не удалится. А то детские как вжарят про уху и сваху, им лишь бы посмеяться, знают, что седенький Лука покраснеет, затрясет бородой, посохом застучит, а ничего им не сделает, даже на исповеди только мягко укорит, а к причастию все равно допустит. Дурни молодые!

   Луку обижать Всеволод не даст, их связывает доверие с того времени, когда Лука еще даже не был игуменом, а он - молодой князь, только вернувшийся на Русь под руку брата, приехал в родовое гнездо Мономашичей - село Берестово под Киевом, и пришел к пожилому священнику-монаху в Воскресенский монастырь на исповедь. Тот был худ, со впалыми щеками, но в отличие от многих, истощавших плоть постами, суровым не был, добротой лучились глаза, и исповедником он оказался хорошим - дал один совет, которому Всеволод следовал до сих пор.

   После, когда ему, теперь уже Великому князю, стали навязывать этого пройдоху, Николу Гречина в епископы, он вспомнил про Луку, который к тому времени был братией избран в настоятели и любим за добродетель и доброту. На его службах было не протолкнуться, в Берестово приходили из Киева, чтобы постоять на службе, небольшая монастырская церковь бывала битком. А Гречина тоже знали все, как он без сала протискивался туда, куда его и не звали, и, говорят, немало денег отвалил митрополиту за назначение. Конечно, пусть ростовская епархия от Царьграда далеко, зато далеко и до патриарха, а к тому же богата - место хлебное, и епископ для многочисленного церковного люда - священников, дьяконов, певчих, монахов да даже баб-просвирен, для всех них он царь, они ведь даже княжескому суду неподсудны - только епископскому. Но и князю, и людям не нужен был такой епископ-грек, который людей русских считает варварами, годными лишь на то, чтоб их обирать до нитки, бывали уже такие, плавали, знаем. Да и в дом Божий входя, хочешь видеть того, кто Богу служит и Святой Богородице, а не своему пузу да мошне. Вот Всеволод с согласия бояр и города послал к патриарху сказать, что не примет Николу. Брал с него больше положенного - пусть сам и думает, куда его ставить, а нам в Ростов и Владимир пришли лучше Луку блаженного. А чтоб послание доходчивей было, приложена к нему казна, сколько должно, чтоб поставить епископа и еще подарки сверх того. Знал выросший в Византии Всеволод, что если кто-то берет мзду, то его всегда перекупить можно, особенно если еще и пригрозить. Неявно, но вполне доходчиво.

   После славословий Рождеству Христову епископ не сел, благословив князя и всех собравшихся, а продолжил говорить. Его надтреснутый старческий голос звучал глухо, и те, кто сидел близко, заметили на покрасневших веках без ресниц слезы. Лука рассказал, что осенью, как раз, когда князь ходил на Рязань, Ерусалим взяли безбожные агаряне, и больше молитв не возносят в Храме Гроба Господня. В зале зашумели, но епископ возвысил голос и даже стукнул посохом об пол:

   - Во дни пророка Илии так же взошли иноплеменники на Ерусалим и пленили святыню завета Господня, а через сколько-то лет, как поведали нам книги церковные, возвратил Господь Святыню завета Своего в Иерусалим, и плясал и скакал пред Ковчегом царь Давыд, позабыв от радости о царском достоинстве. Так и это ныне попущено нам по грехам нашим тяжким, но хоть и принимаем ныне мы позор от безбожных тех агарян, но чаем Божией милости в будущем. Но милость Божия лишь на того изливается - голос Луки наполнился силой и докатился до краев длинного стола. А, может, отроки наконец умолкли. - Лишь на того изливается милость Божия, кто кается в грехах своих и исправляет пути свои!