Проползла Страстная седмица, потом промелькнула Светлая, но в доме, где остались только слуги, да мамки, и праздники не в радость. Эх, осталась бы дома хоть Ярославна! Дала бы как княгиня пасхальный пир тем боярам, что не пошли с отцом, но княгиня - это одно, а княжнам ничего такого не положено... А что положено? Вот мамка Евдокия считает, что княжнам нужно учиться управлять хозяйством - когда замуж пойдешь, учиться поздно будет. Учиться-мучиться! Эх, сколько же всего запомнить надо! И, главное, зачем? В любом княжеском дворе будет свой тивун, который всем управляет, который и будет следить, вовремя ли пшеницу завезли, да сколько бочек грибов насолили...

   В общем, толком праздника даже на Пасху не было. Вышли из собора Святого Михаила в теплую весеннюю ночь, неся свечи в руках, и понесли их в пустой темный терем. Боярин, которого отец оставил вместо себя править Новгородом, Гостята Коснятич, поклонился княжнам, похристосовался, да к себе на двор пошел - у него-то и собрались лучшие люди, а Звенислава с сестрами сели за стол, накрытый лишь с одного края, и хоть на том столе и были и куличи, и лебедь запеченная, и пирожки с мясом (всегда так ждешь их весь пост - слюнки текут!), да все равно тихо, другой конец палаты тонет в темноте, сестренки младшие зевают - устали на службе, да и поздно, слышны были только отзвуки боярского пира - двор Гостяты недалеко от княжеского. Так обидно! Звенислава подумала: "Стану княгиней - буду пир давать каждую неделю! Или через одну!"

   А еще дней через десять, на закате, вдруг померкло солнце - нет, не так, как говорили после, стало, де, темно как ночью, и холодно, как зимой. Нет, ничего подобного. Просто прямо при бьющем в глаза солнце стало вдруг сумрачно и пасмурно, как в грозу, а когда на солнце набежало облачко, все увидели, что на небе не круг, а только месяц, словно кто-то откусил от него добрых две трети. Но постепенно солнце потолстело, и закатный свет снова стал медовым и теплым.

   Сперва все перепугались, потом успокоились, тем более, что вскоре к Гостяте приехал гонец и привез хорошие вести: отец в степи нашел становища половцев, разорил их и взял богатую добычу. А Звенислава и не видела - сидела в своей светелке, шила, а окна там на другую сторону выходят, думала, так, облако какое-то прошло и все.

   Вот и Троица прошла, а отец не вернулся. Но зато наступила такая жара, что мамка Евдокия всегда говорившая, что "жар костей не ломит", и даже в теплый день пытавшаяся нацепить на княжон шерстяной платок, и та пообещала повести купаться! Поскольку летом всегда жили за городом, княжеский двор стоял у недавно построенного Спас-Преображенского собора, то купаться идти было недалеко - берег Десны был в двух шагах. Идти хоть и недалеко, но все-таки мимо людей, и Звенислава рассудила, что и купаться надо идти княжной, а не холопкой, и надела свое лучшее очелье - шелковое, шитое золотом, с арочками, внутри каждой арочки - девичья головка в островерхом венце, ползимы на это очелье убила! Надела только один раз - на Пасху, а никто даже и не посмотрел... Может же она, старшая дочь князя, надеть то, что хочет и никакая мамка не указ, верно? Но Евдокия раскричалась, велела снять, дескать, попортишь, в грязь, снимая, уронишь, а потом, после купания на мокрую голову наденешь - расползется. Звенислава даже ногой топнула, но Евдокия за словом в карман не лезла, ее обширное тело, туго обтянутое застиранной льняной рубахой, затряслось, а изо рта полетела слюна, когда она кричала, что князь поручил ей дочек и добро не затем, чтоб эти дочки в золоте по кустам лазили, да кузнецовому сыну улыбались. От несправедливого упрека княжна аж задохнулась. Кому он нужен, кузнец этот, чтоб ему улыбаться. А ходить нарядной - это как раз для того, чтоб какой кузнец за чернавку не принял, и с нежностями не полез. А этой бабе Яге только волю дай - будут княжны в обносках ходить да двор мести. Звенислава знала, что говорит глупость, что Евдокия ей уже семь лет вместо матери, и всегда заботится о ней, и тем более заботится о княжеском достоинстве, но остановиться не могла и не хотела.

   Наконец, когда Евдокия пригрозила оставить дома, надувшаяся Звенислава все-таки сняла очелье и убрала в сундук. Младшие сестренки, всей душой стоявшие за сестру и восхищавшиеся ее смелостью в борьбе с непобедимой Евдокией, не посмели вступиться, да и толку бы не было, только остались бы все без купания.

   В этом месте берег весь зарос ивняком, никто чужой не увидит. Можно, скинув рубашки, вдоволь поплескаться и поплавать. Младшие сестренки вместе с Мирошкой (Мирослава-Мария), самой старшей из них, вздумали брызгаться, подкараулили Звениславу, когда она выныривала и...

   - Ну, Звенька! Берегись!

   И наплескали ей в лицо столько воды, что она еще долго протирала глаза и отфыркивалась, а потом уплыла от мелюзги на глубину, куда они, еще не умея плавать, не сунутся. В одном месте ива наклонилась над рекой, да так, что одна ветка погрузилась в воду как ступенька к другой, на которой можно было сесть, как вила-русалка и пугать нянек, которые будут кричать и умолять осторожненько спуститься, причем на берег, а не прыгать в воду, там же водоворот, и водяной схватит, или та же русалка спутает ноги волосами и утонешь...

   Вот и утону, пусть Евдокия плачет и казнится... Впрочем, после купания, с аппетитом уминая испеченные той же Евдокией пряники, Звенислава уже не вспоминала об очелье и утренней ссоре.

   Не вспоминала до того момента, пока по дороге назад не нашла... Но об этом лучше подробней. Песчаная тропинка вилась вверх по откосу берега, кое-где приходилось хвататься за ветки ив, чтобы не соскользнуть вниз - подошвы черевичек гладкие и скользят не только по влажной земле. И идти можно только по одному. Звенислава шла последней, и на очередной песчаной ступеньке увидела темную полосу - поясок- не поясок, ленту-не ленту... Подняла и чуть не отбросила - на ладони лежала согретая солнцем сухая черная змеиная кожа, синим и золотом вспыхивали на солнце маленькие чешуйки. Но уж больно красива была кожа, и уж очень сильно мамка Евдокия боялась змей, чтоб упустить возможность ее уесть. Быстрым движением Звенислава обернула змеиную кожу вокруг головы и завязала как очелье.

   Потом она все никак не могла понять, как не заметили эту кожу сестры и няньки, ведь кожа была теплой, значит долго пролежала на солнце. Или ее согрела чья-то рука, прежде чем положить перед Звениславой на тропинку?

   Войдя на двор и обернувшись, Евдокия увидела прямо за плечом хорошенькую русую головку Звениславы, охваченную простой черной лентой - так ей показалось, к старости она стала не очень-то видеть вблизи. Хотела было похвалить за скромное украшение, которое ей так к лицу, но тут девушка отошла на пару шагов, зрение Евдокии прояснилось - и воздух, который она набрала для похвалы, был потрачен на истошный визг. С детства она боялась змей еще с тех пор, как увидела линяющую гадюку. У той было словно две головы, одна настоящая, а другая - капюшон сброшенной кожи. И такое животное отвращение ей овладело при виде двухголовой, как в сказке, змеи, что она решила, что настолько отвратительным может быть лишь бес, а не земная тварь, и с тех пор все змеи для нее были бесовскими отродьями. Поэтому увидеть змеиную кожу на родной своей девочке ей было страшно и больно вдвойне.

   Насколько же обиднее было, что глупая девчонка отказалась немедленно выкинуть и сжечь эту пакость.

   Звенислава, надувшись, лежала на лавке лицом к стене. Впрочем, могла бы и не отворачиваться - все равно показывать обиду было уже некому. Звенислава всегда спала в одной каморке с Евдокией, та нянчила княжон с рождения, а потом, когда старшей дочери на выданье дали отдельную светелку, а младшие подросли, перебралась жить к Звениславе, благо лавок в горнице хватало. А сегодня после ссоры она поджала губы, молча скатала с лавки свою постель и унесла под лестницу. Дескать, следить, чтоб никто к княжнам не входил, она и оттуда может, а глаза б ее на бесстыжую и неблагодарную девку чтоб не глядели.

   За окном растаял летний закат, и хотя Звенислава и считала себя совсем взрослой, но спать одна в горнице не привыкла, все ворочалась с боку на бок. Ей было немножко стыдно за свою выходку, но как и многие до нее, она старалась заглушить негромкий голос совести, обвиняя Евдокию. Нет, правда, а что она? Уж и пошутить нельзя! Зачем все принимать так всерьез - видно же, что и к завтра не оттает, будет ждать, пока сама Звенислава придет на поклон, прощенья просить... Нет уж, не дождется! Не пойдет княжна холопку просить! Ну, вообще-то Евдокия не холопка - она свободная, ее отец был у дедушки Святослава дружинником и погиб, а его дочь-сироту князь взял себе в дом. Но все равно, пусть не холопка, все равно прощенья просить - ни за что!

   Когда Звенислава была маленькой, Евдокия часто рассказывала ей на ночь сказки - она знала их огромное множество, и рассказывала так, что дух замирал. И Звенислава в полудреме будто спешила вслед за Марьюшкой искать Финиста Ясна Сокола, переступала через узловатые еловые корни. Звенислава обожала длинные страшные сказки, их слушать было так уютно под завыванье ветра за окном, когда лучина, потрескивая, отбрасывала неверный свет на стены, а Евдокия размеренно пускала в недолгий полет веретено, закручивая его своими сильными морщинистыми пальцами. И сейчас княжне, ворочающейся в темноте, приходили на ум сказки, но от них становилось еще темнее и тревожнее. Она вспоминала истории о том, как неразумная девушка приносила из лесу лягушачью или змеиную кожу, а потом за кожей являлся хозяин и уносил глупую деву прочь. Вечер был душным, окно она не закрыла, а теперь неотрывно глядела со своей лавки в бледный прямоугольник, едва различимый в темной горнице, и боясь встать, подойти и закрыть, и еще больше боясь отвернуться - вдруг в окно влезет змея. Наконец за окном посерело, звезды стали гаснуть, и Звенислава, зябко кутаясь в одеяло, наконец уснула. Наутро ей стали смешны все страхи, совсем ребячество - не спать от того, что осталась в горнице одна. И в тоже время она была разочарована - никаких чудес, ни страшных, ни прекрасных нет на свете, а есть лишь пасмурное утро и мелкий дождик.