С Евдокией они так и не помирились, и старая мамка, похоже, прочно обжила каморку под лестницей. А Звенислава спала уже спокойно. Но в одну из лунных ночей она то ли во сне, то ли уже наяву, увидела, как прямоугольник лунного света на дощатом полу пересекает что-то изогнутое, черное. Показалось, что это хвост, глядит, нет, это стройная нога, обутая в сапог. И вроде знает Звенислава, что надо бы завизжать, поднять весь дом криком, но то ли страх, то ли любопытство не дает раскрыть рот. И вот уже черноусый темноглазый юноша стоит в лунном свете и смотрит на нее. Сморгнула - и нет никого. То ли показалось, то ли приснилось, то ли вправду кто был. И трава наутро под окном не примята.

   Весь день она гадала, был кто-то все-таки или нет, четкой границы сна и яви, когда вдруг очнешься от самого правдоподобного сна и понимаешь, что наяву все иначе, в этот раз не было. Звенислава испугалась. Но боялась не чужого в своей спальне, не того, что скажет Евдокия, не боялась даже того, какие о ней могут пойти слухи, боялась только, что это был всего лишь сон, а не самом деле ничего ее не ждет, кроме ненавистных пялец и непробудной скуки. Но солнце светило так весело, яблони шумели на ветру даже в закрытом саду, и внутри Звениславы поднимался такой же ветер - как это бывает, когда юная девушка впервые почувствует, что кто-то, кто ей интересен, взглянул на нее и не отводит взгляд.

   Вечером она наскоро помолилась, не вдумываясь в слова, и поскорее легла и принялась ждать. Сначала слышались обычные звуки засыпающего дома - внизу ходит чернавка, метет пол, чтоб утром было чисто, тихий шорох метлы привычно успокаивает, вот сперва скрипит колодезный журавель во дворе, потом хлопает дверь, и гремит ведро - это она принесла воды, а Евдокия вполголоса отчитывает ее за то, что плеснула на пол, вот, Евдокия бубнит молитву, потом, кряхтя, укладывается, стараясь уместиться поудобнее, и вот, наконец, все затихает, слышны только цикады в саду. Звенислава не спит, ждет, появится ли снова ночной гость.

   Она ждет и прислушивается, не скрипнет ли дверь, не послышатся ли шаги по лестнице, каким-то чудом, не будящие Евдокию, но ничего не слышно, только сова ухает где-то вдалеке. Но вот что-то изменилось в светелке, хотя не послышалась ни звука, Звенислава почувствовала, что уже не одна. И впрямь: в полосу лунного света шагнул темный силуэт. Еще шаг - и вчерашний юноша стоит перед ней, в ярком лунном свете. Темные, блестящие даже под луной, волосы до плеч, белое лицо с правильными, но непривычно тонкими чертами, большие темные глаза, затененные густыми ресницами, светлая шелковая рубаха, с богатым оплечьем, подол по бокам по греческой моде заткнут за пояс, открывая стройные ноги, обтянутые темной тканью.

   Звенислава сидела на лавке, обняв руками колени и все боролась с желанием ущипнуть себя - сон или не сон. Закричать? Нет?

   - К-кто ты такой?! Вот я сейчас закричу, и тебя...

   - Не стоит кричать, прекрасная госпожа. Закричать никогда не поздно, а я не причиню тебе зла. Я тут, чтобы служить тебе.

   Его голос звучал ровно и весело, разве что чуть непривычно - как у чужеземца, который уже много лет прожил на Руси.

   У Звениславы захватило дух. Вообще то, что в ее спальне был посторонний мужчина, который с ней разговаривал, выходило за рамки всего, что могло быть в природе. Конечно, ее предупреждали о том, что бывают всякие нехорошие мужчины, которых хлебом не корми, дай только девушку... ну, понятно. Поэтому Звенислава почти ожидала, что ночной гость на нее бросится, готова была завизжать, и тут же прибежали бы, причем не старуха Евдокия, а ражие отцовы дружинники, спавшие внизу. И то, что лучших увел отец, было неважно - оставшихся вполне хватило бы. Но разговаривать такой мужчина не стал бы. Впрочем, кажется, мужчины с женщинами не разговаривают - даже свою жену отец мог погладить по голове, когда она плакала, обнять, но разговоры... С самой Звениславой говорил только братец Владимир и то только пока ходил в отроках, а как уехал в Трубческ, в редкие приезды к отцу только посмеивался над сестрами. А ночной гость именно что разговаривал с ней - как с равной, без униженности (несмотря на уверения в том, что он ее верный слуга) и без превосходства. Сам при этом стоял поодаль и попыток приблизиться не делал.

   Кто он? Заезжий грек? Ну да как грек заберется в княжий терем, да еще и сразу залезет в светелку к княжне? Да его убьют, еще когда он через тын полезет. Или все-таки он не человек? Может, он как Финист, только вместо перышка - кожа змеиная? Тогда он вроде должен просить кожу вернуть. Но не просит что-то.

   Заметив, что она в растерянности, юноша участливо спросил:

   - Ты меня боишься? Не надо!

   - Чего мне бояться? - храбро ответила она и конечно, соврала. Еще бы она не боялась. Но само это чувство опасности пьянило и радовало, все-таки всерьез она не думала, что рискует.

   - Разумная дева меня бояться не станет. Видишь, у меня даже меча нет. - Он развел руками, чтобы показать, что безоружен, и на поясе ничего нет, и Звенислава залюбовалась грациозностью этого движения.

   Наутро она в подробностях вспоминала встречу, и нервное возбуждение, придавленное ночью удивлением и страхом, теперь заставляло ее чуть не прыгать.

   То, что у нее, не в сказке у какой-то Марьюшки, а у нее, Звениславы, есть дивный ночной гость, с такими яркими очами и речами чужеземными, и готов ей служить, да к тому же столько наговорил ей о ее красоте, и разумности, кружило ей голову как несвежая медовуха.

   Она не собиралась делать непоправимые глупости, которыми так любят пугать мамушки, да и сам он не пытался приблизиться, но хождение по краю затягивало. А главное, она забыла о скуке, которая наполняла ее жизнь, как невкусная каша миску.

   Так начались их тайные ночные встречи.

   Черноусый юноша рассказывал Звениславе о далеких странах, о теплом море и кораблях, которые его пересекают, о богатстве и коварстве греков, о фрязях, и о еще более далеких странах, где не бывал ни отец, ни брат, ни даже прадед Олег Святославич, которого шепотом называют Гориславичем, а ведь он и в Царьграде бывал и даже из плена с острова Буяна назад на Русь сумел сбежать.

   Со стыдом Звенислава призналась себе, что теперь была рада тому, что недавно ее так огорчало: что в доме нет ни отца, ни мачехи, и что Евдокия спит под лестницей.

   Каждый раз перед встречей она сама себе задавала урок: так, сегодня рассмотрю его руки, нет ли птичьих когтей. Нет. А какого же цвета у него глаза? Эх, в темноте не понять. Но можно зажечь лучину и прикрыть ставни, чтоб со двора не увидели, если вдруг кто до ветру пойдет среди ночи. Задать прямой вопрос, человек ли он, Звенислава не решалась. Она так боялась показать себя дурочкой, и чем больше гость хвалил ее разум, когда она глубокомысленно и непонятно отвечала о чем-нибудь, чего не знала совсем, тем больше боялась попасть впросак и показать, что на самом-то деле она тринадцатилетняя простушка, ничего не знающая о мире. Чем дальше, тем больше ей нравилось беседовать с ним, и тем глупее ей казались все ее детские страхи.

   По тыну прыгала деревенская ласточка, прыгала и склевывала что-то, застрявшее между кольями. Жарко... И тревожно, хотя казалось бы, тишина, сад застыл в летней неге. Вчера ее гость опоздал, а когда появился, его белый лоб бороздила морщинка. Встревоженная Звенислава (интересно, когда это его настроение стало так ее беспокоить?) пыталась не выдать волнения, старалась быть все такой же веселой, но все-таки не удержалась и спросила, что же так огорчило ее гостя. Ей хотелось утешить его, разделить с ним его заботу, хотелось прикоснуться к его тонкой, как у девушки, руке. Но она не решилась.

   Гость грустно поклонился и сказал, что получил дурные вести, а потом спросил:

   - Прекрасная госпожа, ты мне друг?

   Она стала торопливо и сбивчиво уверять его, но он прервал ее.

   - И я тебе друг, а даже имени твоего не знаю...

   Грустно так сказал.

   - Как не знаешь? Я княжна, Звенислава, Игоревна по отцу, отец мой тут, в Новгороде Северском княжит.

   Был ли он удивлен? Она не могла потом вспомнить.

   - Ты, должно быть, теперь не захочешь видеть меня. А если узнаешь, кто я, так и подавно...

   Стала она клясться и божиться, что ей все равно, будь он хоть смерд.

   - Эх, будь я смердом, все равно был бы ближе к тебе, чем сейчас, ведь я не человек, а змей.

   Но увидев тебя, полюбил всем сердцем, и решил в человеческом виде понравиться тебе. Но такой как ты, прекрасной и чистой (он облизнул пересохшие губы), я не могу лгать. Лучше уж ты прогонишь меня в лес, но я не буду обманщиком.

   Он был так несчастен и так красив, что у Звениславы заходилось сердце, и мысли не возникло прогнать его. Даже войди сейчас в ее горницу отец, она и перед ним рискнула бы заступиться за гостя.

   Но отец не вошел. Не мог войти. Утром прискакал гонец на взмыленном коне, прошел напрямую к Гордяте Коснятичу, и вскоре зазвонили на соборе колокола: молитесь, люди, за жизнь своего князя - он в половецком плену. А дружина почти вся полегла. Что с князем Всеволодом Курским и молодым Владимиром, вообще не знает никто. Гонец слышал, что Всеволод ранен, но жив ли? И вот теперь сидит Звенислава в саду, слушает жужжание пчел, смотрит на ласточку, и думает, что должна быть в ужасе, отец и брат в плену, живы ли еще, кто знает, а ей все равно... Ну как так можно? Но упрекай себя-не упрекай, а тосковать не заставишь. И отец и брат ей кажутся бледными тенями из прошлой жизни, а вчерашняя встреча занимает ее гораздо сильнее. Она совсем и думать перестала, что он может оказаться... Тут она запнулась - даже мысленно не хотела называть его чудовищем, но не нежитью же его звать? Ладно, пусть будет "чудо" безо всяких "овищ". А как он чуть ли не дрожал, ей признаваясь? И как он, должно быть, доверяет ей, ведь скажи она кому, его ж на копья подымут...