— Над чем прыскаешь?

Гутя сунула в рот остаток яблока.

— Ты с ума сошла! — досадливо воскликнула Вера. — Говори: какое слопала?

— Нe знаю. Может, жёлтенькое; может, красненькое. Не успела разглядеть.

Яблоки на столе теперь лежали уже не рядами, а сбились в кружок, как цыплята в гнезде, — не сразу разберешься, какое пропало. Всё спутала баламутная девчонка!

А Гутя, следя глазами за каждым движением подруги, — подойдёт к столу или не подойдёт? — продолжала хохотать, руки невольно поджимали живот, будто без этого она не смогла бы остановиться.

— Довольна проделкой? Озорная коза!

— Правильно ругаешься! Козы — вредительницы огородов и садов!

Проглотив последнюю смешинку, Гутя, стараясь казаться степенной, провела тыльной стороной ладони по губам, влажным от яблочного сока, и спросила подругу — всегда ли она со счёта угощает гостей яблоками? Может, весь урожай в саду пересчитала поштучно?

Попросив не дурачиться, Вера рассказала, зачем она положила эти яблоки на стол.

— Дошло. Дошло! — замахала руками Гутя. — Выходит, науке ущерб нанесла! Но я нечаянно, — Бросилась к Вере и обняла её. — Не сердись, подружка, из-за пустяка. Для науки ты можешь записать: яблоко сладкое! Я привередливая: кислое не стала бы есть.

Гутя покачала головой.

— Коза у тебя последний раз в саду. Завтра уезжаем из Глядена. Все подружки. Забалуев кричит, справок на паспорта не даёт. Всё равно убежим! — Она повернулась к ватнику, что висел на вешалке, достала из кармана блокнотик и положила на стол, поверх тетради с вырезками. — Тут про коноплю всё записано, как ты просила: про все делянки. Полный тебе отчёт, чтобы не поминала лихом. Завтра прочтёшь. Завтра.

Пока грелась вода в чайнике, девушки сидели на скамейке перед печкой. Гутя рассказывала:

— Таська тоже собиралась к тебе на прощанье, да стирку затеяла. А Сёмка, ты знаешь, уже в городе.

— В клубе не ко двору пришёлся? А Лиза как?

— С ним. Куда муж, туда и жена! Квартиру им обещают.

— Понастроили там квартир — ждут вас не дождутся!

— Мы с Таськой — в общежитие, к нашим деревенским девчонкам. Сёмка — получит от заводского клуба. А может махнёт на курорт. Там, говорит, баянисты — в штате. Служащие! По утрам играют на физкультурной зарядке, а по вечерам — танцы. Будет наша Лизка павой похаживать! Даже завидки берут…

Вера перестала поддерживать разговор, и Гутя тоже на время замолчала.

После ужина девушки в обнимку улеглись на кровать. Гутя заговорила шёпотом:

— Скажи напоследок: ты обратно влюбилась в Бабкина?

— Как «обратно»? Я ведь никогда…

— Так я тебе и поверю! «Никогда раньше». А теперь шибко любишь? Ну, скажи.

— Не допытывайся. Я сама не знаю…

— Значит, любишь!.. А он-то, наверно, уже другую нашёл? Неужели будет ждать. На ногу ты вёрткая, а на думы неповоротливая…

Гутя вскоре заснула, крепко и сладко, как ребёнок. Вера, чуть не всю ночь пролежала с открытыми глазами. Только перед утром сон сморил её. От стены несло холодом. А девушке казалось — от студёной воды зябнет тело. Она пытается вынырнуть и не может. На счастье попала в руки верёвка, спущенная со скалы. Вершина — далеко в небе. Бабий камешек! Над обрывом стоит сосенка, качает полосатой головой и смеётся: «Зачем ты бросилась в реку?.. Подумаешь, тоже любовь!..» Вера кричит: «Чем я виновата? Всё неладно повернулось… А я жить хочу…» Она пытается по верёвке взобраться на отвесный берег, но пряди, одна за другой, рвутся, как водоросли. Неужели не выдержат? Ещё бы немножко. Ещё…

В комнате посветлело. Открыв глаза, Гутя вскочила с постели:

— Ой, проспали!

Вера, тяжело дыша, села на кровати, боязливо посмотрела вокруг себя, потёрла виски.

— Приснилось тебе что-то? Страшное, ага? — приставала любопытная Гутя.

Подруга не ответила. Ну и не надо. Пусть одна переживает…

Мороз навёл на окнах первые, ещё лёгкие, узоры. В доме было прохладно. Придя в себя, Вера бросилась к печке. Как всегда, у неё припасены сухие дрова. Через полчаса сварится картошка, вскипит чай.

Но Гутя заторопилась домой. Ей хотелось уйти раньше, чем подружка обнаружит дописки в тетради. Чего доброго, ещё больше расстроится. А уговаривать нет интереса. Пусть посматривает на свой локоть: близок да не укусишь. Осталась на бобах! Успокоится — приедет в город…

Гутя быстро умылась, надела свою стёганую ватнушку. Вера накинула полушубок на плечи. И они вышли на крыльцо.

Яблони стояли, опушённые белой хвоей богатого инея, а над ними висела по-утреннему лиловая морозная дымка.

— Гутька! Красота-то какая! — встрепенулась Вера. — Как в то утро берёзки в поле! Помнишь?

— Стоит память пустяками забивать!.. Размохнатились от первого мороза. Принесла его нелёгкая ни раньше, ни после.

— Он и так ранний, — Вера пристально взглянула на сад. — Снегу мало: шуба тонкая, ненадёжная.

— А от моей одёжки мороз совсем не отскакивает. Побегу скорее.

Подруги поцеловались.

— Пожелай мне, чего себе желаешь, — попросила Гутя.

— Даже не знаю… — пожала плечами Вера.

— Не обманывай. Я тебя насквозь вижу. И желаю тебе скорее… к дубу перебраться.

— Дуб у нас дома у калитки растёт. Папа приедет — переберёмся в село.

— Ну и скрытная! Поживём-увидим… Приезжай в гости. Адрес я пришлю…

Вера проводила подругу грустным взглядом, помахала на прощанье, когда та оглянулась последний раз, и, зябко ёжась, вбежала в дом. Подула на руки, отогревая их, и пошла к столу, чтобы сделать запись об этом первом и таком неожиданном морозе.

Приподняв блокнотик Гути, чтобы отложить его, до поры до времени, в сторону, она увидела те три строчки, и жаркая волна хлынула к её щекам.

— Озорная девчонка!.. И слова-то подобрала, как гадалка карты. Ровненькие. По семь букв! — Вера вздохнула. — «Пожелай мне, чего себе желаешь»… Только одного: не обманываться…

Расталкивая носильщиков, Вера первой ворвалась в вагон, в котором приехал отец. Она несла ему шубу и шапку. Но он, готовый к выходу, уже стоял в коридоре; смотрел на неё, как на незнакомую, даже посторонился.

— Папа!.. — Дочь, уронив одежду на чемоданы, обняла его. — Здравствуй!..

— А я немножко того… задумался. Встретит ли кто-нибудь?..

— Ну, как же не встретить. Мы заждались… — Звонкий голос Веры вдруг осекся. — Кузьмовна и я…

Ей хотелось говорить и говорить, сразу выложить всё, но по коридору уже протискивались носильщики, двинулись беспокойные пассажиры, и отец склонился над чемоданами.

— Я возьму. — Вера подхватила чемоданы. — А ты неси одежду. У нас уже зима. Шуба в дороге пригодится да и шапка тоже.

На отце была серая велюровая шляпа.

— Обрядили меня ленинградцы! — рассказывал он, идя рядом с дочерью по перрону. — Сидор Гаврилович говорит — к бороде идёт. Да и Аврик — туда же…

— Я собирался к празднику домой — не мог вырваться от них. На опытную станцию, во дворцы, в музеи — везде свозили. Побывал и в квартире, где жил Владимир Ильич, в Смольном. Однако, не осталось достопримечательностей, которые бы я не поглядел…

Шёл отец без тросточки, ровным шагом, ноги ставил, хотя сразу всей ступнёй, но уверенно и твёрдо. Подлечили его славно. Вон на щеках посвежела кожа, поразгладились мелкие морщинки, а глубокие стали не такими заметными, как раньше, даже голос вернул себе былую ясность и звучность.

Домой ехали в санях. Конём правила Вера. Отец сидел в передке на душистом сене и всё ещё присматривался к её лицу, будто с трудом узнавал в ней свою дочь. Неужели она исхудала настолько, что на себя не походит? Все говорят: «высохла», «остались глаза да нос». Она и сама чувствует — похудела: юбки приходится ушивать чуть не каждый день. Но чтобы родной отец не узнал — это сверх ожидания…

Спохватившись, отец поздравил её со вступлением в партию.

— Добро! Добро! — говорил он.

Вера рассказывала об уборке урожая, о деревенских новостях. Между прочим, Сергей Макарович перестал оберегать траву-мятлик в Язевом логу, на заседании сам внёс предложение: отдать под залив. Говорят, что луговатцы уже строят плотину у Бабьего камешка. А Гляден попрежнему в темноте. Столбов на линии не прибавилось. Даже стало меньше, — старые подгнили и попадали. Забалуев ходит хмурый. Не от этого, конечно. От семейных неурядиц… Всем рассказывает: «Лучше уж одним жить». А успокоиться не может…