Уборку опытного гектара начали тридцатого июня. Теребили одним махом и посконь и матёрку, на которой только-только начало наливаться зерно.

— Ну, девка, — покачал головой Забалуев, — я гляжу, с твоего урожая блин не подмажешь!

— А я от первого урожая не обещала семян, — отвела упрёк Вера. — Выращивала только на зеленец — на волокно.

Чесноков, приглашённый Сергеем Макаровичем для составления акта, с глубокомысленным видом перебирал снопики, взвешивал на руке, измерял рулеткой высоту, отдирал волокнистый слой и пробовал на разрыв.

— Скоро ты насмотришься? — торопил Забалуев. — Выскажись «за» или «против».

— Здесь не собранье. И дело непростое. Тут требуется всесторонне… — тянул Чесноков, не привыкший делать оценки первым, без оглядки на «вышестоящих». — Если с одной стороны посмотреть, то… в Сибири земли много. Зачем здесь два урожая? А если, в то же время, с другой… смело задумано. Я уже подчёркивал на занятиях кружка. Новаторство у нас поощряется. А от практической стороны дела тоже никуда не уйдёшь…

— Ну, — махнул рукой Забалуев, словно опустил семафор, способный преградить путь вялому пустословию, — у тебя сегодня каша во рту. А по мне — лучше редька с квасом, чем каша. — И отошёл от него. У Веры спросил: — По твоим выкладкам, когда требуется пахать-боронить? К завтрему? Порядок! Мы тебе за ночь всё сварганим. Сей, матушка! Сей.

И грубоватая ирония, и неумное подзуживание, и довольно прозрачное опасение: «А чёрт его знает, чем оно кончится?» — всё смешалось в последних словах Забалуева.

— Конечно, посею! — отозвалась Вера. — И вот также приглашу на уборку.

Но не только к утру, а даже к обеду коноплянище не было вспахано. Забалуев объяснил это десятком неотложных дел. Боясь упустить время (каждый час был дорог!), Вера уже решилась посеять без вспашки, но тут Сергей Макарович сделал великодушный жест:

— Сей по парам. Полоса — рядом, земля — лучше твоей. Чего тебе ещё? Отхвати гектар и сей.

И Вера посеяла коноплю в паровом клину.

Ранним июньским утром, возвращаясь из далёких горных районов, Андрей Желнин заехал в Луговатку, но Шарова не застал дома. А поговорить с ним было необходимо…

Весна выдалась трудная. До половины мая холодные дожди сменялись снегопадами. Сев шёл медленно. Из районов поступали тревожные сводки. В краевой газете завели «доску почёта». Первым там появилось имя Забалуева: раньше всех посеял пшеницу! А в Луговатке семена всё ещё лежали в зернохранилище.

— Нам нужен хлеб, а не сорняки, — говорил Шаров. — Уходят сроки? Нет. Посеем скороспелку. Вызреет.

Луговатка тянула вниз районную сводку, а та — краевую. Векшина предупредила Шарова. Он не прислушался. Через день от него потребовали: начинайте сеять! Он попрежнему стоял на своём:

— Ещё раз ударим по всходам сорняков. Пролущим. А уж после того, в тёплую землю. Здесь мужики сев пшеницы заканчивали к Николе-вешнему…

На сторону Векшиной встал Неустроев: «Срыв сева!» В газете появилась статья: «Не в ладах с агротехникой». Райком объявил Шарову выговор…

Последняя декада мая была солнечной. На луговатские поля пришли из Глядена тракторы с сеялками. Забалуев торжествовал:

— На буксир взяли Шарова! На буксир!

На пятый день был закончен посев не только пшеницы, но и всех остальных культур…

Что у них сейчас? Каковы всходы?

До чего же хороша Чистая грива! Всякий раз Желнин останавливает машину и отходит в сторону. Перед ним — бесконечный разлив хлебов, вверху — голубое небо с белыми парусами облаков. В пору летних дождей с Чистой гривы видно на десятки километров, где идут ливневые тучи, где бушуют грозы. Даже в осеннюю непогоду эта грива не кажется такой серой, как равнинные левобережные просторы…

Сегодня Желнин спешил в город: в 12 часов — заседание бюро. Но он не мог не задержаться здесь на несколько минут. Водитель повернул машину, и они помчались вдоль Чистой гривы.

Справа от дороги — пшеница, густозелёная, с лёгким сизым отливом, на редкость чистая — ни травинки в ней нет. Таких всходов Желнин ещё не видал!

По левую сторону — давно не паханное поле, утоптанное скотом; в одном конце его паслось стадо коров, в другом— отара овец. Он помнил это поле изрезанным на бесчисленные квадраты и прямоугольники крестьянских полос. Тогда оно походило на пёстрые половики, сотканные из разноцветного тряпья. В тридцатом году по нему пустили сразу полтора десятка плугов, и они навсегда похоронили межи. Впервые поле вздохнуло полной грудью… А теперь лежало присмиревшее, серое от ветоши — прошлогодней травки, подстриженной скотом. Желнин вышел из машины и присмотрелся к пустоши: даже пырей захирел, вольготно чувствовали себя сивые метёлки горьких подснежников, уже обронивших лепестки, как на всякой старой залежи, кругами разрасталась земляника да грозился острыми лезвиями высокий резунец. На таком пастбище скоту нечем поживиться. А если поле снова распахать под пшеницу? Тут насчитывается добрых пятьсот гектаров. При стопудовом урожае — пятьдесят тысяч пудов хлеба! Да не просто хлеба — твёрдой пшеницы, лучшей из всех зерновых!..

На дороге показался «газик». Узнав секретаря крайкома, Шаров, свернув на пустошь, остановился возле него.

— Заехал поля посмотреть, — сказал Желнин, здороваясь. — Извините, что без хозяина. Не застал вас в селе.

— Проедемте немножко дальше. Поглядите все посевы. Там есть всходы получше этих. — Павел Прохорович кивнул на массив за дорогой.

Андрей Гаврилович обещал приехать в середине лета, когда хлеба поднимутся в полный рост. Он присматривался к агроному. В нём. кроме деловитости и настойчивости, обычных для него, чувствовалась сдержанная радость. Шаров сообщил: двести гектаров пшеницы посеяно сверх плана!

— Все по-мальцевски?

— Видите ли, Терентий Семёнович ещё продолжает свои поиски. Но он — накануне большого открытия. И это будет слово, равное, скажем, Вильямсу. Так я смотрю. Другие агрономы пытаются оспаривать, держатся за старый шаблон.

Желнин обвёл глазами пустые поля.

— Меня озадачила эта заброшенная земля. Тут в тридцатом году мы сняли по сто двадцать пудов! А сейчас — пустошь! Как же так?

— До моего приезда запустили поле, — развёл руками Шаров. — При землеустройстве почему-то отрезали под сенокос. Ну, первые годы здесь густо рос пырей. Его косили на сено. А теперь, когда у нас в севообороте вико-овсяная смесь, эспарцет и клевер, — нужды в пустошах нет.

— Значит, это — земельный резерв? А если в севооборот внести поправку?

— Пора внести! Добавьте тракторов в отряд — распашем.

Зная земельный надел колхоза, Желнин стал расспрашивать, где и сколько угодий под пашней, под сенокосом, под выгоном. Шаров рассказывал подробно о каждом поле. Выяснилось, что резерв земли, годной под пашню, раз в шесть больше, чем предполагал Андрей Гаврилович. И это на Чистой гриве вблизи города! В передовом колхозе с развитым полеводством! А что же в средних и отсталых? Что в обширных степях? Резервы в крае огромные!..

О чём-то ещё надо было спросить и обязательно сейчас, но Желнин не мог припомнить. По дороге в город он думал и о неиспользованных землях, и о зерновой проблеме, всё ещё не решённой. После нового снижения цен повсюду изменился спрос покупателей: грудами лежат и черствеют на полках чёрные хлебные «кирпичи», до сих пор выпекаемые по стандартам военного времени, а за белыми батонами, русскими булками и баранками — большие очереди. Предстоит на мельницах изменить помол, в пекарнях — технологию выпечки. Эти перемены резко увеличат потребности страны в твёрдой пшенице, без которой нельзя приготовить ни макарон, ни манной крупы, ни баранок.

Радиоприёмник включён. Лесным ручейком журчит музыка, споря с мягким, едва ощутимым, шумом «побединского» мотора. Это не мешает раздумью. Андрей Гаврилович припоминает и число МТС в крае, и тракторные отряды. Многие машины уже отработали по полтора десятка лет. Пора — на переплавку. Но новых не хватает. А ведь путь к изобилию продуктов ведёт через целину. Когда-то придёт её черёд?.. Эх, если бы им в крае удвоили число тракторов. Комбайны можно бы изготовить у себя на заводах. Говорил об этом в Москве. Ответили, что это похоже на ревизию пятилетки и посоветовали не умалять достижений…