— Надо привыкать, — сказал Трофим Тимофеевич, словно Марфа была здесь, в его доме. — Парень в экспедицию махнул! Добро!..
Где-то совсем рядом с домом глухо гукал удод. У этой птички нарядный гребешок, но Трофим Тимофеевич не любил её: Сапыр Тыдыев и другие дружки в горах называли её — яман-куш — плохая птица, и не раз советовали: «Увидишь — стреляй: поразишь несчастье».
Удод продолжал гукать, равномерно, надоедливо, тупо.
«Заладил паршивец на целый час! И откуда его принесла нелёгкая?.. За все годы, с тех пор, как вырос сад, — третий раз…»
Нет, Дорогин не считал себя суеверным, не думал, что птица накличет беду, но тупые звуки «пения» удода раздражали его, как иных людей раздражает острый лязг ножа о железо. Он снял ружьё со стены и, вложив патроны с мелкой дробью, вышел на крыльцо. Неподалёку сидел на земле Алексеич, поджав ноги под себя, и плёл корзину. По одну сторону лежали пучки гибких прутьев тальника, по другую — горка немудрых изделий. Увидев Дорогина с ружьём, он поднялся и попросил:
— Дай-ка я стрельну его, холеру!
Старый солдат обладал непревзойдённым терпением. Бывало, ранней весной на островах за целую версту подползал к чиркам по холодной мокрой земле, затаивался, похожий на ком грязи, выжидал, едва сдерживая леденящую дрожь, а потом опять продвигался вперёд, целился так долго, что чирки, ускользая от выстрела, перелетали на соседнюю лужу. Алексеич полз за ними, полз до тех пор, пока не сгущались сумерки, и обычно всегда приносил «дичинку на похлёбку».
Дорогин отдал ему ружьё, а сам подошёл к верстаку под сараем и начал строгать бирки. Старик думал о внуке: большой парень вырос, своё ружьё в руки взял! Жаль, нет его здесь — пальнул бы в удода. Он, однако, ещё не видал такой птички. Разве что в музее?..
Удод передохнул немножко и снова загукал.
Щёлкнул выстрел. А вдогонку — голос Алексеича:
— Вот тебе, дуделка! Будешь знать, где охотники живут!
Через минуту сторож появился у сарая; помахивал добычей, держа её за одно крыло.
— Камнем пал! Ни разочка не трепыхнулся!
Взяв мёртвого удода, Дорогин оживился:
— Сейчас шкурку снимем!
— Не стоит мараться такой дрянью. Лучше сварить Султану.
— Витюшка приедет — поглядит.
Трофим Тимофеевич достал из кармана садовый нож. Алексеич остановил его:
— Не погань струмент. Сейчас принесу тебе сапожный. Ковыряйся им…
Уходя, потряс головой. Много лет он знает Трофима, а понять до конца не может. Ну, скажите на милость, какой ему интерес беречь для внучонка поганую шкурку? Поглядит и выбросит.
— Тоже придумал подарок! — проворчал громко. — Тьфу!
Для Веры лето было особенно щедрым на тревоги и требовательным на заботы об опытном участке.
Тревоги начались на краевом совещании передовиков. Возле снопика конопли, выставленного среди многочисленных экспонатов в фойе городского театра, останавливались все и расспрашивали звеньевую. Ей хотелось с трибуны рассказать обо всём, что задумала, но удерживала робость, пока она не столкнулась с Огневым. Обрадованный встречей, Никита Родионович отвёл её в сторонку и заговорил:
— Ну, рассказывай, рассказывай. Как там у нас и что? Я слышал, Забалуева оставили без конопляного масла? Правда? — и вдруг расхохотался: — Горе-то какое Сергею Макаровичу!
— От его горя даже маслобойка рухнула! — Вера тоже рассмеялась. — Сначала одна стена вывалилась, потом крыша набок сползла…
— Значит, негде Забалуеву полушубок подзеленить?!
— На дрова маслобойку пустили.
— Мудрое решение!
— Одно неладно: от раздачи семян соседям — колхоз в убытке. Деньгами, кроме Шарова, никто не заплатил, всё — взаймы, под расписки. Собирай потом с них! Забалуев говорит: «Пиши — пропало». А сам злится на меня. Конечно, не из-за этих моих опытов. На коноплю он только сваливает…
— Я тоже думаю.
Вера покраснела. «Да, да, — хотелось ей подтвердить. — Раньше он, вроде, сам не хотел меня в снохи, а теперь сердится, будто из-за меня сынок уехал». Но сказала она совсем другое:
— Хоть бы вы скорее возвращались.
— Может, меня по окончании школы пошлют в другой район.
— Ой, что вы! Мы напишем в крайком…
Вера рассказала Огневу о своих планах и злоключениях:
— Задумала вырастить два урожая конопли. И от своего не отступлюсь. Вчера пошла в Заготлёнпенька. Думаю, от нас сырьё они принимают, заинтересуются моим замыслом и что-нибудь посоветуют, подскажут. Прихожу. Комната большая. Столов в ней, как в стручке горошин! Сидят люди, арифмометры крутят, перьями скрипят. Спрашиваю главного специалиста. Фамилия у него Девяткин. Высокий. Волосы пепельные. Пенсне на шнурочке. Начала ему рассказывать. Он от удивления выпрямился, очки с носу чуть не сорвались. Садитесь, говорит, и слушайте, что я скажу. Села. Жду. Достал он брошюрки. «Тут всё для вас написано. Все стандарты тресты и волокна. Придерживайтесь их. И больше вам ничего не нужно. Не мудрите». Не взяла я брошюрки, — есть у меня такие инструкции. Сказала: «Мне их мало!» Может зря сказала?
— Ничего. Ты выступи с трибуны.
— Люди подумают — раньше времени хвалюсь.
— Все берут обязательства. А ты хочешь отмолчаться? Нет, ты скажи. Перед народом слово дашь — напористее будешь.
Сидя в зале, рядом с Огневым, Вера склонилась над блокнотом и быстро записывала нахлынувшие мысли; изредка поправляла прядь волос, падавшую на лоб.
Вскоре ей предоставили слово. На трибуне она, будто от солнышка, закрылась ладонью от жарких потоков света, направленного со всех сторон. Ещё не успела ничего сказать, а в зале уже гремели аплодисменты — награда за прошлогодний урожай. А эту награду следовало бы принимать Гуте Алпатовой, если бы та не сбежала из деревни.
Глянула Вера в зал, увидела: в первом ряду — человек с пепельными волосами, очки поблёскивают. В груди у неё шевельнулась досада, и начала она так громко, что сама удивилась своему голосу. Когда сказала о двух урожаях, по рядам покатился шумок, словно ветер в берёзовой роще перебирал листву на вершинках.
Андрей Желнин, сидя в президиуме, повернулся лицом к трибуне и подбадривал тёплым взглядом: «А ну-ка давайте! Давайте дальше!»
Вера, отыскивая доказательства, напомнила об опытнике, выступавшем до неё:
— Вы слышали, что у нас в Сибири сеяные травы можно косить два раза в лето.
— Но сеют-то один раз, — донёсся из первого ряда голос Девяткина.
— Сейчас отвечу. — Вера перекинула несколько листков в блокноте. — Нас кое-кто уже пугал: «Ранний сев конопли замёрзнет, а поздний — засохнет…» Мы сеяли и рано и поздно, а без урожая не оставались. Я говорю про опытные делянки, — уточнила она и продолжала: — Вы, конечно, знаете, как Лысенко вводил на юге летние посадки картофеля. Ему тоже со всех сторон каркали: «Ничего не выйдет…»
— Смелое сравненьице! — снова донеслось из зала.
— А я вам скажу: если не быть смелой, то не надо и называться опытником. Теперь кое-где на юге мичуринцы уже пробуют выращивать по два урожая картофеля…
— То на юге. А у нас по агроминимуму…
Председатель нажал звонок, призывая к тишине и порядку. Желнин посоветовал Вере:
— Не глядите на тех, кто, кроме инструкций, ничего не хочет знать. А инструкции-то, слушайте, всё время подправляются новаторским опытом передовиков…
Прознав обо всём, что произошло на совещании, Забалуев временно приунялся. «Пусть забавляется, — мысленно разрешил он, — до поры до времени… покамест голову не сломит на выдумках». Но чуть не каждый день наведывался к опытному участку.
Вера догадывалась об этом то по свежим следам колёс в дорожной пыли, то по росе, сбитой с травы, которой заросла межа возле бора. Эти подсматривания выводили её из себя, особенно злили свежие лысинки, остававшиеся после вырванных стеблей. «Образцы берёт, — негодовала она. — Кому-то отвозит. Наверно, Девяткину». Однажды она попеняла Забалуеву. Тот сразу же осадил:
— Хочешь бесконтрольно работать? Ишь, ты какая! А председатель на что поставлен? С меня за всё — первый спрос. Другая на твоём месте сама привозила бы образчики: вот, дескать, Сергей Макарович, погляди, полюбуйся на мои труды, на достижения! Да спросила бы совета, как у природного пахаря…