Посредине села — стены клуба, поднятые всего лишь на полтора метра. Их размывают дожди, разрушают ветры. В жару под ними укрываются в тени свиньи да телята…
Татьяна не однажды заводила разговор:
— Мне, Павлик, стыдно за эти развалины…
Ему казалось, жена упрекнёт: «Ты хвастался, что всё будет как в городе», и он спешил признаться:
— Я краснею больше твоего!
— Перебрось каменщиков.
— Не могу. И так запаздывают с полубашней. Скоро начнём косить подсолнух на силос.
— А с культурным строительством, по-твоему, можно погодить?
— Приходится вспомнить народную мудрость: «По одёжке протягивай ножки».
— Я понимаю, Павлик, трудностей много, — соглашалась жена, но тут же напоминала. — А ведь в плане записано…
О клубе всё чаше и чаше спрашивал Елкин:
— Опять не достроим? Что-то неладно у нас получается. В чём просчёт?
— Ты сам понимаешь. Многое за нас решают районные организации. На всё — готовые задания. Составляют в канцеляриях. С нами не советуются… А план у нас хороший — крылатый! Правда, кое в чём мы переборщили. Жизнь поправила нас, внесла свои коррективы. Она подсказала — куда направлять энергию и средства, что раньше всего двигать вперёд.
— И всё-таки за дома надо бы приниматься.
— А как? На что?..
Павел Прохорович подал Елкину бумажку. Там сообщалось, что «Новой семье» увеличен план сдачи шерсти. Это в покрытие недоимки, что числилась за соседями. Весной Шаров видел у них овец: от зимней бескормицы были голые, как бубны. Чего с них возьмёшь? А в Луговатке — отара мериносов. От тяжести шерсти — ноги у баранов подгибаются. И вот… опять понуждают расплачиваться за чужую бесхозяйственность да нерадивость.
— За лодырей?!. — возмущённо стукнул Елкин кулаком по столу. — А наши колхозники останутся без варежек… Ты что молчишь?
Нет, Шаров не привык молчать. Он уже возражал, но Векшина оборвала его:
— Не у нас одних такой порядок. Передовым районам приходится перекрывать недобор в отстающих.
— А надо, чтобы не приходилось. Пусть сами заботятся, а не прячутся за чужой хребет.
— Ты рассуждаешь по-обывательски! Тебе недостаёт партийного отношения, государственного подхода.
Об этом разговоре Шаров рассказал Елкину.
— Я так не оставлю! — заявил секретарь парторганизации. — Буду говорить на пленуме крайкома.
— Ишь, какая вымахала! Отродясь такой не видал! — дивился Забалуев густой и, словно озёрный камыш, высокой пшенице на полях колхоза «Новая семья». Он приехал сюда ранним августовским утром, когда только-только рассеялся туман. Сизые, недавно начавшие наливаться, длинные колосья были влажными, и от полей веяло приятной прохладой.
Время от времени Сергей Макарович останавливал коня, выскакивал из коробка и заходил в пшеницу.
— Утонуть в ней можно. Право слово! Ну, счастливый человек — Пашка Шаров!
Забалуев пересекал дорогу. И там колосья тоже колыхались у его широкой груди.
— И здесь не хуже! — Растопыренные пальцы запускал между стеблей и продолжал дивиться: — Ну, густа! Густа, матушка. Муха скрозь неё не пролетит!..
Бросал жёлтую кожаную фуражку, и она не тонула, а лишь слегка покачивалась на поверхности, как поплавок на воде.
— Неужели вся такая?! Не может быть. Тут у него какая-нибудь рекордная. Показательная.
Сергей Макарович запрыгивал в ходок, погонял коня, а через полкилометра снова останавливался и отмечал:
— И тут добра!.. Да чиста — травинки не сыщешь!..
Так он доехал до старой лесной полосы, в которой деревья и кустарники сливались в сплошную зелёную стену. Вблизи неё пшеница была ещё выше и гуще. Забалуев привязал коня за тополь и, не замечая, что от росы вымок до пояса, уходил всё дальше и дальше от дороги; вслух разговаривал сам с собой:
— Колосья-то аж по четверти!.. Схватит Шаров на круг по полтораста пудов! Никак не меньше!..
Пора бы возвращаться к ходку, а Забалуев шёл всё дальше и дальше. Пшеница у луговатцев всюду была такая, как те памятные четыре гектара у него на целине, даже ещё лучше, будто её вырастили напоказ. И стоит пряменько, лишь колос, на редкость полный, тяжело клонится к земле.
Всё-таки надо уходить, пока не застали его у хлебов. Ещё подумают, что он завидует урожаю! И, наверняка, заведут разговор о своих достижениях, расхвастаются. А кому это интересно слушать?
Но Сергей Макарович ещё долго не мог оторвать глаз от пшеницы. Он повернулся и пошёл к своему коню лишь тогда, когда услышал шум приближающегося автомобиля.
По дороге ехал Шаров. Остановив «газик» возле ходка, он вышел навстречу нежданному гостю; хотя и улыбнулся ему за это неловкое подсматривание, но глаза были холодные, недовольные.
— Нагрянули с проверкой?! А почему одни? Привезли бы своих бригадиров.
— Я не проверяльщик. Ехал к тебе… как бы сказать… — Сергей Макарович во-время вспомнил, что его собеседник недавно вернулся из поездки к какому-то передовику Мальцеву. — Не терпится мне. Хлеборобское сердце покою не даёт. Boт и хочу послушать: про опыты, про достижения. Что ты видел там, в Курганской-то области? Чему научился?
— Многому. Очень многому! Это, знаете, целый переворот в агротехнике! В нашей делегации, я вам скажу, были такие агрономы, которые смотрели на Мальцева, как на чудака: Вильямса оспаривает! А когда увидели поля — сняли фуражки.
Забалуев сорвал былинку и, слушая рассказ, то и дело отстригал передними зубами от стебелька небольшую частичку и выплёвывал; время от времени вскидывал голову и недоверчиво бросал:
— Ишь, ты! Придумал тоже!..
— Нынче в Зауралье свирепствовали суховеи, — продолжал Шаров, — Страшные. Какие в прежнюю пору приносили голод. Более пятидесяти дней стояла жара. Не было ни одного дождя. И вот Терентий Семёнович победил такую засуху! Вырастил по полтораста пудов! И не на маленьких полосках, а на сотнях гектаров!
У Сергея Макаровича шея, будто у рассерженного индюка, всё больше и больше наливалась кровью.
— Прихвастнул опытник, а ты поверил.
— Мы сами подсчитали стебли на квадратном метре, взвесили колос.
Когда Шаров рассказал, что колхозный учёный собирается пахать землю безотвальными плугами да ещё один раз в пять лет, его собеседник приложил палец к виску и покрутил, как бы завинчивая винт.
— Мы в войну один год сеяли рожь по стерне. Ленивкой называется. Ничего не вышло. Семян не вернули. А ты говоришь… Ну и перенимай у него всё. А я погляжу.
— Мальцев предостерегает от шаблона. Нужно учитывать местные условия, искать своё.
— Ищи, ищи. Доищешься!
Павел Прохорович перевёл взгляд на пшеницу, которую он не видел почти две недели, и невольно залюбовался колосьями.
Забалуев понял, что сказал лишнее, и теперь, поджимая губы, проронил:
— Ничего пшеничка… Ничего…
— А у вас как?
— Послабее. Чуток послабее. Но я на своём веку выращивал хлеба куда лучше ваших!
— Конечно, это не предел. Можно вырастить гораздо богаче.
— Вот-вот! — оживился Сергей Макарович, меняя тему разговора, дал простор своему громкому голосу. — Давно я не был в Луговатке. Наверно, не узнать ваших улиц! Ты, поди, уже отгрохал по плану все дворцы?
— Дворы, — поправил Шаров. — Для начала построили два. Каменные. Под шифером. С автопоилками, с электродойкой.
— Это я слышал. Ты мне про кирпичные дома расскажи.
— Три домика закончили.
— Маловато, маловато! Ты, помнится, размахивался на сто?! Не вытянул? Силёнок не хватило? Надорвался! А я упреждал тебя.
— По урожаю мы свою пятилетку выполним с превышением. Планировали по двадцать центнеров с гектара, а соберём нынче… Как вы думаете, по двадцать два на круг обойдётся?
— Уборка покажет…
— По моим подсчётам, если зерно хорошо дойдёт, соберём не меньше двадцати пяти.
— Желаю тебе… Желаю… Хороший урожай каждому дорог. А тебе повезло, — все тучи сюда сваливались. А нас обходили. Стороной да стороной. Будто напуганные.