Вере хотелось напомнить, что у рассказчицы в ту пору была одна забота — заманить жениха да породниться не с кем-нибудь другим, а с самим Сергеем Макаровичем! Но Фёкла, как бы почувствовав это, заговорила быстрее:

— Так и сейчас они — два кола, каждый на особицу, никаким пояском не связанные: жердь не положишь — ограду не загородишь, — семьёй не назовёшь. Лизаветушка в письме пишет: недавно приступила к нему: «Пойдём в ЗАГС». А он, знаешь, что ей бухнул в ответ? «Я, говорит, не хочу паспорта марать». А?! Ты подумай только! Как у него язык не отвалился на этом слове?! Я с письмом — к свату: «Вот полюбуйся на сынка!..» Макарыч аж позеленел. Раскричался так, что я боялась — сердце у него лопнет. Што, говорит, я с ним, обормотом, поделаю? Кулак-то, говорит, у меня вот какой, не то что рёбра — камень раздробит, но ведь рука-то короткая — не достанешь. А Матрёна Анисимовна вся слезами изошла. И я с ней наплакалась…

Фёкла подняла уголки серенького ситцевого платка и утёрла глаза; вздохнув, сказала:

— Я ведь к тебе, девуня, с докукой пришла: напиши ты мне заявленье, сделай милость. У тебя и грамота вострая, и рука счастливая…

— Сейчас напишу. Вот только схожу в папину комнату за хорошей бумагой.

Скрипунова шла по пятам и рассказывала о налоговой переписи. Такой-то член комиссии, меряя огороды, будто-бы у своих знакомых подсчитал не все метровки, у такого-то поросёнок «провернулся», у соседки овца неспроста не попала в учёт. Соседка будет платить налога меньше, чем они, Скрипуновы, а ведь все знают, вон как выручается на луке да на помидорах!..

— Вы о себе говорите, — наконец-то удалось Вере приостановить рассказчицу и самой сесть за стол.

— Я и подвожу разговор к своему двору, — сказала Фёкла, садясь по другую сторону.

Терпеливо слушая её, Вера изредка записывала на бумажке отдельные слова, которые, по догадкам, могли пригодиться для заявления.

Сгустились сумерки. Пришлось зажечь лампу. А Фёкла всё говорила и говорила, возмущённо похлопывая ладонью по столу. Постепенно выяснилось, что в её огороде комиссия намерила двадцать пять соток сверх того, что разрешено колхозным уставом.

— Обложили, как единоличников. Чуть не три тыщи рубликов! Где такие деньги взять? На чём выручиться?.. Доведётся Красулю забить и мясо на базар везти. А ведь подумать надо: коровушка — со двора, беда — на стол. Внучонок без молочка-то захиреет…

Вера вскинула на рассказчицу удивлённые глаза:

— Так разве Лиза приедет?

— Не будет же она там маяться с робёнком на руках. Хоть и отрезанный ломоть, а все хочется поближе к караваю. Неужели ты, девуня, не поняла, к чему я клоню? Слова-то у меня все простые. Так и напиши: прошу сбавить налог, а огород разделить пополам и записать на две семьи. Ежели не поняла, то я сызнова…

— Поняла, всё поняла. Вы теперь помолчите.

Отбросив испорченный лист, Вера взяла чистый и начала писать быстро-быстро, чтобы закончить до прихода гостей.

— Дали нам урок! И во-время! — вспоминал Штромин о собрании, идя, вместе с Бобриковым и Векшиной, к Дорогиным. — В председатели колхозов надо выдвигать сильных работников из районного актива, лучших агрономов.

— Уже собираешься всё менять по-своему? Быстрый! Ну, что же, проси, — Векшина кивнула на Бобрикова. — Может, тебе в район откомандируют половину аппарата краевого сельхозуправления?

— Откровенно говоря, я бы и сам не прочь… — отозвался Пётр Ксенофонтович.

Во время ужина, разливая чай, Вера ждала, что Векшина расскажет о собрании в Луговатке. Интересно, как там?.. Прошёл ли садовод в правление?.. Но Софья Борисовна за весь вечер даже не упомянула о луговатцах. Она разговаривала с Бобриковым:

— Редко ты заглядываешь в наши колхозы.

— Они у города — под боком.

— Вот, вот. Все так говорят: «Вам что, — вы ближние! А работать здесь гораздо труднее, чем в дальних районах. У нас ещё для многих огород — вроде календаря: зазеленел батун — праздник, на работу в колхоз можно не выходить, нагрузил корзину и — на базар. Огурцы поспели — тоже. Редиска, помидоры… Так всё лето.

— Что же, базар нужно поддерживать.

— Но в бригадах не хватает рабочих рук. Спроси у Забалуева.

— Наша Фёкла Спиридоновна крепко придерживается этого базарного календаря! — сказала Вера.

— Нет, она везде успевает, — вступился за Скрипунову Трофим Тимофеевич. — Ты знаешь: в саду по трудодням — первая из всех.

— И нарушительница первая! — продолжала Вера. — Огород у неё в два раза больше, чем полагается! Вот и просит половину записать на Лизу…

Штромин достал заявление и прочёл вслух.

— Собирается корову продать?! — переспросила Векшина. — Не верю!

— А я верю, — снова вступился за Скрипунову Дорогин. — Пройдите по селу, посмотрите, поговорите с людьми. Во многих дворах никакой живности не видно. Налогами деревню прижали. Есть такие: из-за недоимок хоть самовар продавай.

Штромин задумался: «Старик прав. О многом нужно ставить вопросы. Решать. Менять порядки. А мы привыкли говорить: всё хорошо! Делаем громкие доклады…»

— Трудодень мал. Ни хлеба, ни денег, — продолжал Дорогин. — В город женщины везут лук, оттуда — булки. Мешками! В деревню! Непорядок!

— Теперь будет лучше, — молвил Бобриков для успокоения. — В большом колхозе, при новом правлении…

— Надеждами живём. Но этого мало. Я в городе был — в магазинах полки пустые. Селёдки и то нет. — У старика сурово шевельнулись щетинистые брови. — Одни крабы… Куда смотрят наши начальники?

— Смотрят вперёд, — сказала Векшина. — С точки зрения больших задач…

— Но и о таких, как Скрипунова, надо помнить, — Штромин свернул заявление и положил в карман. — Всегда помнить!

«Что он станет делать с этим заявлением? Ну, разделят огород. А дальше? — думала Софья Борисовна. — Работал со мной несколько лет, но опыта не набрался. Я бы ответила тут же: нельзя. Нет директивы. А он мягковат. Трудно ему будет…»

Гости прощались с хозяином. Векшина, задержав его руку, сказала о своём отъезде. Когда ещё встретятся — неизвестно. Ей думалось, что старик взгрустнёт, посетует на то, что она оставляет район. Но тот, но праву старшинства, сказал обо всём со своей обычной прямотой. Он от неё, правда, видел немало добра. А вот другие говорят: крутая! Сверх меры!

— Поживёшь — научишься лучше понимать людей, — говорил он, пожимая её руку. — Увидишь — какие пути-дороги ведут к сердцу каждого.

— Ну, что же, спасибо за откровенность! Ценю за прямоту! — сказала Векшина и по привычке добавила. — Вот так!

Отшумело, состарилось лето, уступило место осени. Дни начинались ленивым, седым от инея рассветом: травы, кусты и деревья сутулились под густым покрывалом из снежной пыльцы. Листва становилась жёсткой и, растревоженная ветром, уже не шелестела, а ворчала строптиво и злобно. В чистом небе появлялось озабоченное солнце и раскаляло её, постепенно превращая в золото. А непутёвый ветер, налетая порывами, обрывал листья, торопился раздеть принаряженные деревья. Первыми ему поддались тополя, вслед за ними оголились вершинки белокорых берёз. На их тонких ветках покачивались бурые серёжки — зимнее лакомство тетеревов.

Беспокойно стало на душе у охотника. Всё чаще и чаще Дорогин снимал ружьё, висевшее на косульих рогах над кроватью, и смахивал пыль мягкой тряпочкой.

Однажды Вера, войдя в дом, застала отца за этим делом. Он поспешно объяснил:

— Смотрю — не появилась ли ржавчина…

— Я протирала стволы недавно. Волосяным ёжиком.

— Ты?! Вот не знал! Раньше ты и в руки не брала. Я думал — боишься…

Да, было время, Вера, действительно, побаивалась ружья. Когда отец стрелял в цель — она вздрагивала. От поездок на охоту отговаривала: «Хватит за птичками гоняться. Не молодой, простудиться недолго…» А два года назад, оставшись одна в саду, впервые сняла двустволку со стены, вышла на крыльцо и выстрелила в воздух. Толчок в плечо не испугал, пороховой дым показался приятным.