Мурзик, попробовав кислого молока из банки, повернулся к хозяйке и замяукал, широко открывая розовую пасть.

— Что губы воротишь? — заговорила с ним Катерина Савельевна. — Сам виноват — пробегал.

Кот подошёл к ней и потёрся о ногу.

— Ну, ладно, — улыбнулась она и взяла подойник, — пойдём Бурёнку доить. Будет нам с тобой парное молоко…

В доме Дорогиных стояла та ненадёжная тишина, какая в глубокие ночные часы иногда на короткое время посещает палаты тяжело больных. Она готова в любую секунду исчезнуть на своих бесшумных крыльях, уступая место или резкому вскрику, или тяжкому стону, или облегчённому вздоху.

Поверх жестяного абажура накинута газета, и свет керосиновой лампы, падая на пол, не беспокоит больного. Он лежит с закрытыми глазами; судя по дыханию, спит. В полумраке его лицо с заострившимся носом казалось вырезанным из кости. Борода чуть заметно пошевеливалась на груди.

Рядом с постелью стояли на тумбочке флакончики с лекарствами, стакан с водой, ваза с вареньем, тут же лежали капельница и градусник.

Вася сидел на стуле, под лучом света, со старой книгой в руках, которую он перелистывал так осторожно, что бумага не шелестела. Время от времени он, замирая, прислушивался к дыханию больного; поворачивал голову в сторону двери и тоже прислушивался. Оттуда не доносилось ни звука. Наверно, Верунька уснула. Пусть отдохнёт. Измаялась она.

На полях книги то и дело встречались пометки: Трофим Тимофеевич спорил с автором.

В этой комнате, среди книг с пометками, тетрадей с записями и оттисками разрезов плодов, с вырезками статей из газет и сотнями фотографий в папках, с бесчисленными альбомами, в которых хранились открытки — картины художников, Вася чувствовал себя духовно богатым человеком. Перед его взором проходили столетия труда, борьбы, подвигов и открытий русских людей.

Взглянул на Дорогина. Его жизнь — для народа. Недаром профессор Желнин в первом томе своей большой научной работы отвёл его яблоням три десятка страниц!.. Поднялся бы отец скорее. Много добра ещё может сделать…

Вера прилегла в соседней комнате, не погасив лампы. За время болезни отца она привыкла спать чутко, — от малейшего шороха может проснуться. Было бы лучше, если бы, ложась в постель, закрыла дверь, но она не согласилась. А Вася не стал настаивать. И без того едва уговорил отдохнуть.

— Не могу я так, чтобы ты дежурил, а я спала, — возражала она. — Не могу.

— Ты три ночи не сомкнула глаз.

— Ничего… Только бы папе стало лучше…

— Можно подумать, не доверяешь мне… не надеешься.

— Ну, что ты, право!..

Уступая его настойчивости, Вера ушла в свою комнату. Вася обещал разбудить её в полночь. Но прошло и два и три часа ночи, а он всё откладывал: «Пусть ещё поспит… »

Пора переменить компресс на лбу больного. Но, присмотревшись к нему, Вася заметил перемену. Приложил руку. Температура явно снизилась. Компресс больше не нужен.

Оглянувшись, Вася увидел Веру и в её глазах прочёл: «Упрямый! Я же просила разбудить в полночь…». Шагнул навстречу и шёпотом сказал, что отцу стало лучше.

Вера подошла к больному, взяла его руку, подержала, считая пульс, и утвердительно кивнула головой.

— А врачу всё-таки надо позвонить. Я обещала — в двенадцать…

Они вышли в переднюю, где висел телефон, и Вера сняла трубку.

Стоя рядом с девушкой и прислушиваясь к разговору, Вася не сводил с неё глаз. Лицо у неё всё ещё было заспанное; на румяной щеке виднелась белая чёрточка — след, оставленный рубчиком подушки. Немножко спутанные лёгкие пряди светлых волос закрывали верхнюю часть лба, а распушившиеся длинные косы рассыпались по спине.

Судя по портрету на стене, она похожа на мать. Наверно, вот такой же синеглазой и светловолосой, умной и энергичной, весёлой и, в то же время одержимой большими думами, обаятельной девушкой, Вера Фёдоровна прибыла в ту далёкую, непроезжую, кандальную Сибирь.

Закончив разговор и повесив трубку на рычаг, Вера повернулась к Васе. Он, очнувшись от раздумья, спросил:

— Ну, как? Что говорит врач?

— Успокаивает: «Кризис миновал»… Утром придёт и посмотрит… А пока, говорит, твой черёд спать.

— Как ты можешь шутки шутить?!

— Я — серьёзно. Надо и тебе отдохнуть. А завтра — марш домой! Тебя там, однако, потеряли…

Они вернулись в комнату больного. Он дышал ровно и облегчённо. Его большой, перерезанный двумя глубокими морщинами, лоб слегка посветлел от испарины. Вера взяла платок и осторожно провела им по лбу. Васе сказала, что разбудит его на рассвете, и пошла стелить постель на старом диване, который стоял в её комнате.

Он больше не возражал. Наоборот, ему было приятно выполнить её желание.

Оставшись один в комнате Веры, Вася долго лежал с открытыми глазами; опасался, что как только заснёт — сразу захрапит. Говорят, иногда он, сонный, даже принимается разговаривать, покрикивать на собаку или на зайца, вспугнутого в неурочное для охоты время. Ведь так можно испугать Веруньку, разбудить отца…

Интересно, что она сейчас вяжет? Кружева? Воротничок к платью?..

Жаль, что охота уже кончилась. Поискать бы для неё в полях огнёвку. А ещё лучше на воротник — чернобурку! Хотя и редко, но попадаются такие лисицы. Охотники видели одну возле сада… Если походить подольше, то можно и отыскать. Где-нибудь мышкует на опушке леса… Да вот она, вот! Совсем недалеко! И ветер встречный, и снежок валится с неба, и лыжи двигаются бесшумно — можно подойти на выстрел. Где-то был патрон с картечью. Ах, чёрт возьми, оставил дома!.. Надо крикнуть Трофиму Тимофеевичу, он где-то близко идёт по лесу, — у него непременно должны быть патроны с картечью. Э-эй!. Нет, кричать нельзя, — чернобурая и без того насторожилась… Вон метнулась в сторону, отбежала на сугроб, поднялась столбиком и насмешливо помахала лапкой… Хорошо! Чего же тут хорошего?..

Но незнакомый голос обрадованно повторил — «Хорошо!», и Вася вскочил с дивана. Огляделся. В комнате уже было светло. За дверью Верунька разговаривала с женщиной…

Быстро одевшись и пригладив волосы, Вася вышел в переднюю. Возле вешалки, где виднелось пальто с воротником из чёрного каракуля, стояла ещё совсем молодая, но уже беловолосая, вероятно пережившая какое-то душевное потрясение, женщина в белом халате. Врач. Вася многое слышал о ней.

— Вечером навещу больного, — пообещала она.

— Маргарита Львовна! Вот познакомьтесь… — сбивчиво заговорила Вера, — Наш… папин друг… Василий Бабкин.

— A-а, это вы и есть! Слышала, слышала… — оживилась женщина. — И очень рада, что вы опять здесь. В такие минуты нельзя без друзей. Одной Верочке было бы трудно дежурить возле больного…

Маргарита Львовна собиралась уходить, и Вера глазами указала Васе, что надо подать пальто. Он заторопился и сделал это неловко.

— Ничего… — сказала Маргарита Львовна, поправляя пальто на плечах, словно у неё там были погоны. — После фронта я ещё не привыкла к такому вниманию…

Только после того, как они проводили врача, Вася разглядел неожиданную перемену в облике Веры. Её светлые пышные косы были впервые ещё неумело, уложены вокруг головы, и девушка выглядела выше и стройнее, чем раньше.

Она взяла Васю за руку и сказала:

— Пойдём! Папа тебя ждёт… — И тут же поправилась. — Обоих вместе…

Трофим Тимофеевич лежал на двух подушках, с приподнятой головой.

— Папа! Вот Вася…

— Узнаю… — заулыбался старик.

— Я хотела сказать — он собирается домой. Его там заждались.

— Ну, что же… Дела, однако, поторапливают… А надолго ли?

Вера и Вася стояли, не замечая, что держат друг друга за руки. Трофим Тимофеевич, как бы заранее соглашаясь со всем, положил ладонь на их руки и негромко сказал:

— Садитесь.

Они взяли стулья и подсели к нему. Старик шевельнул головой:

— Вижу, расхворался я поперёк всему…

— Болезнь ни о чём не спрашивает, — молвил Вася. — Дело такое…

Трофим Тимофеевич присмотрелся к косам дочери, уложенным вокруг головы, подумал и сказал решительно: