— Ой, что я тут молоко стужу!..

И быстро вошла в дом.

Но угощать парным молоком было некого, даже старый кот, сведённый с ума весенним воздухом, запропастился куда-то.

Катерина Савельевна налила молока в банку из-под консервов и, распахнув двери, позвала:

— Мурзик! Мурзик!..

Кот, отзывавшийся с первого слова, не появился.

— Ну и шут с тобой, прощалыга! — проворчала Катерина Савельевна и захлопнула дверь. — Лакай завтра кислое…

Она включила утюг, затем принялась разливать молоко по стеклянным кринкам, завязала их чистыми тряпочками и спустила в подполье. Дня через два будет хорошая простокваша! Может, Вася всё-таки придёт домой — поест. Любит он прохладную простоквашу!..

Той порой нагрелся утюг. Катерина Савельевна включила свет и начала гладить рубашки сыну. Она делала это не торопясь, тщательно и любовно. Кто знает, может — последний раз.

Живёт Вася в саду, домой не показывается неделями. Люди рассказывают, по вечерам встаёт на лыжи и отправляется в Гляден. В душе пожалела сына: «Такую даль бегает горького киселя хлебать!.. Который год мается понапрасну. Чего доброго, застареет в холостяках…»

В сердце шевельнулась злость на своих деревенских девок — чирикают без толку: «Парней совсем не осталось!.. Свадьбы не играются…»

Может, на Васю зря наговаривают? Может, он никуда и не бегает, кроме как с ружьём на охоту? Прошлый раз принёс зайца! Лисьих шкурок нынче сдал на тысячу рублей!..

Мать поехала в сад, но там ещё больше расстроилась: дом пустой, промороженный насквозь, кругом всё засыпано снегом, лишь одна торная лыжня проложена в сторону Глядена. Значит, не зря над Васей смеются: «Как девка, просватается и упорхнёт из колхоза». Бывало говаривали: «Сын глядит в дом, а дочь — вон». А тут всё наоборот…

Вернувшись домой, она на столе у Васи заметила карточку: девушка с косами.

— Так вот ты какая!..

Мать взяла карточку и долго всматривалась в светлое лицо:

— Ничего, глаза добрые… И где-то я видела эти глаза? И эти губы… Даже о чём-то вроде говорила с ней? Когда это было? — Но припомнить она не могла. Подумав, укорила:

— Уж очень долго ты, девка, мучаешь парня!.. К чему такое?.. Его испытывать нечего, — он у меня чист, как ясное стёклышко!.. Однолюб!..

Катерина Савельевна затопила печку в горнице. Если приедет Вася — погреется. Начистила чугунок картошки и поставила варить на плиту.

Девка, наверно, тянет парня к себе в семью, а Вася не решается сказать матери обо всём, — не хочет сердце ранить. Сын догадывается, что она, Катерина, из своего колхоза никуда не поедет. И её надо понять: сватов дом, может быть, и хорош, но не свой. Тут она — хозяйка, весь порядок ею заведён, а там пришлось бы приглядываться да приноравливаться. Это не в её характере. Если Вася начнёт сманивать — она скажет прямо: «Я ещё на печке не лежу! А уж когда придётся лечь, так лучше на свою…»

На дворе захрустел подмороженный снег. Катерина Савельевна прислушалась. Стукнули лыжи, поставленные возле крыльца. Вася! С детских лет ставит лыжи туда же и с той же аккуратностью, с какой ставил отец!..

Она вышла в сени и распахнула дверь.

— Заходи, гуляка!..

В полосе света стоял сын, красный от морозца. Чёрная вязаная фуфайка на нём заиндевела. Вокруг шеи — незнакомый шарф с белыми и голубыми полосками на концах. Тоже покрылся пушистым инеем. От спины подымался пар. Такому разгорячённому и простудиться недолго. Ну как было не прикрикнуть на него? Ведь родной — жалко! Думала — обидится да огрызнётся, а он чуть слышно проговорил:

— Не ругайся, мама…

— Да как же не ругаться? Чуть не голый по морозу бегаешь!.. Вижу: тридцать пять километров прямиком летел…

В доме потребовала:

— Снимай… шарф дарёный! И фуфайку тоже! Садись к печке.

Фуфайку Катерина Савельевна повесила на верёвку, натянутую над плитой, шарф задержала в руках: «Ничего, связано ладно!..»

Оглянувшись на умолкшую мать и увидев шарф у неё в руках, Вася, теперь уже громко и решительно, повторил:

— Не ругайся, мама! — и тревожно добавил: — Я не зря бегаю, — Трофим Тимофеевич тяжело больной.

— Ну-у? — Катерина Савельевна кинула шарф на верёвку. — Что такое с ним? Доктор что говорит?

— Лёгкие простудил… Да и сердце слабое…

— А ты молчишь! Будто мне до старика дела нет? И о себе — ни звука. Больше недели домой не показывался! Шаров собирался в милицию заявлять: пропал человек без вести!..

Сын молчал, опустив глаза.

Запахло горелой шерстью: на раскалённой плите дымились пушистые кисти пёстрого шарфа.

— Ой, батюшки, спалила!.. — Катерина Савельевна схватила шарф и, обжигая ладони, затушила искры.

Вася и при этом не поднял головы.

Поохав, мать повесила шарф себе на шею. Её рука, как бы сама собою потянулась к голове сына и шевельнула мокрые волосы.

— Будто в бане был!.. Надо же соображать немного… Позвонил бы по телефону в контору — послали бы за тобой коня. Или шёл бы ровненько, в тёплой своей одёже… А то побросал там всё…

Вспомнив о Дорогине, спросила, кто там с ним остался.

— Говоришь, дочь? Пульс у него какой?.. А заботливая она?

Вася едва успевал отвечать на расспросы.

На горячую плиту полилась вода через край чугунка, в котором варилась картошка. Заклубился пар. Катерина Савельевна сняла с плиты чугунок, отнесла на стол, нарезала хлеба, налила в стаканы молока.

— Отогрелся? — спросила сына. — Садись за стол. Будем ужинать.

Помолчав, мать, не глядя на сына, спросила:

— Как звать её? Хоть сейчас-то скажи…

— Верой…

И они опять замолчали.

«Имя хорошее. Сама-то какая? Уживчивая ли?..»

Катерина Савельевна боялась, что расплачется при сыне, а этого делать нельзя: пусть улетает из материнского гнезда с лёгким сердцем.

В ту ночь она не сомкнула глаз.

Двери горницы были закрыты: там спал сын. В кухне на столе горками лежало глаженое бельё. Катерина Савельевна принесла из чулана чемодан, с которым покойный Филимон Иванович ездил на конференции и совещания, и начала укладывать рубашки.

А как же сад? В чьи-то руки попадёт он! Вдруг на место Васи придёт неумелый или нерадивый человек и уронит дело, которому столько труда, забот и любви отдал Филимон? Нельзя этого допустить, нельзя. Пойти бы туда самой, но ведь придётся всему учиться… Надо завтра же поговорить с Шаровым.

На полосатой рубашке — заплатка. Там подумают — старьё собрали… Катерина Савельевна отложила рубашку в сторону, — её можно будет перешить внучонку, — и, бесшумно открыв дверь, в одних чулках вошла в горницу, чтобы принести оттуда отрез синего сатина, который покупала себе на платье. Но и от таких легких шагов Вася проснулся. Она сказала, что до рассвета далеко, можно ещё поспать.

— Сегодня не праздник, — возразил сын. — Надо в сад идти. — И для убедительности добавил: — Пора приниматься за обрезку яблонь, а то не успею…

Горячего завтрака не стал ждать.

Мать достала ему отцовский полушубок.

— Вот… наденешь.

Поверх полушубка положила шарф с такими же, как раньше, полосатыми и пушистыми кистями. Вася благодарными глазами посмотрел на мать, оделся в отцовский полушубок и, положив в карман новенький секатор, вышел из дому. Мать слышала, как он взял лыжи, как хрустнул заледеневший снег под ними, как стукнула калитка… Вздохнув, она прошла в горницу и включила свет. С фотокарточки, стоявшей на васином столе, на неё смотрела Вера и чему-то улыбалась.

Катерина Савельевна взяла карточку в руки, подержала перед глазами и заплакала.

— Я — мать… — проронила, утирая слёзы. — И я желаю вам, дети, добра, счастья…

От бессонной ночи у неё разболелась голова, но она чувствовала, что не сможет сегодня лечь в постель. Поставила карточку на место, выключила свет и вернулась в кухню. Пока шила рубашку — в окна заглянуло утро. Пора бы на ферму, а она ещё не выходила к Бурёнке. Пуговицы придётся пришивать вечером…

Под окном мяукал голодный и озябший кот. Катерина Савельевна впустила его; вспомнив, что ещё ничего не ела, хотела растопить печь, но тут же и раздумала. Зачем палить дрова? В доме ещё тепло. Готовить завтрак только для себя — не привыкла. Хлеб есть, молоко будет. Больше ничего и не надо.