Сумерки сгустились, но Вера не замечала этого. Она писала, склоняясь над бумагой всё ниже и ниже:

«Мы похоронили старика в камнях…»

Вошла Кузьмовна, засветила лампу и, глубоко вздохнув, спросила:

— Что же теперь… вместо именин-то… поминки, что ли? Чую ведь я… Сказать людям-то про беду?

— Делай, как знаешь…

Кузьмовна ушла. Вера переводила последнюю страницу:

«…Куртку Митрофана продали старьёвщику… Купили марку для этого письма… У нас ещё осталось на пару глотков виски. Мы выпили его в дорожном ресторанчике…»

С улицы доносился стрекот приближающегося мотоцикла. Это Вася. Едет медленно, чтобы не растрясти отца.

Не успеть закончить перевод. И Вера, бросив карандаш, стала дочитывать письмо:

«…И снова бредём по дороге. Куда? Не знаем… Где-то каждого из нас поджидает то же самое…»

Мотоцикл повернул к воротам. Вера, положив письмо, пошла встречать родных.

Весной 1953 года в Луговатку приехали из города на двух автобусах и нескольких «газиках» известные учёные, чьи имена то и дело появлялись на страницах журналов и обложках книг. Прибыли также директора и агрономы трёх МТС, председатели всех колхозов района. И сразу же отправились в поля. Машины, у которых колёса были обмотаны цепями, вереницей двигались по раскисшей дороге, разбрызгивая воду из лужиц, раскидывая грязь по сторонам.

Ветер утих, как бы для того, чтобы небо, по-весеннему молодое, могло вдоволь налюбоваться собою, глядясь в многочисленные зеркала апрельской снеговой воды. Да и само небо сияло, как зеркало. Одинокие белые облака, проплывавшие высоко-высоко, казались отражением снежных сугробов, которые всё ещё лежали длинными и довольно широкими лентами возле старых лесных посадок. Чистая грива была полосатой, по-особому нарядной. Вот такой она бывает всего лишь два-три дня в году. Промелькнут эти деньки, и поля сменят ранний наряд на другой, потом на третий, тоже по-своему красивый, более богатый, а в конце лета даже роскошный, но ни один не затмит в памяти этого весеннего платья родных полей.

Шаров сидел за рулём «газика», прокладывая путь колонне машин. Рядом — Штромин. Он всё чаще и чаще наезжал в Луговатку; приглядываясь ко всем новшествам в хозяйстве, советовался с председателем и бригадирами. Теперь секретарь райкома и председатель колхоза смотрели на землю, высвобождаемую солнцем от зимнего плена, и вспоминали минувший год.

…Третье лето свирепствовали суховеи. Ярое солнце раскаляло землю. На пустошах появились такие трещины, что в них можно было засунуть палец.

Дни походили один на другой своими обманчивыми приметами. Обычно, после полудня горячий ветер утихал. В сумерки на горизонте показывались тучи, иногда полыхали далёкие, беззвучные молнии, и люди надеялись, что ночью прольётся дождь. Но по утрам раньше солнца просыпался суховей и подымал пыль до неба. Так прошло шестьдесят три дня.

Пересохли речки, болота превратились в суходолы. Трава сгорела даже на тех лугах, которые в обычные годы считались сырыми. Лишь поблизости лесных полос зеленел высокий эспарцет да густые клевера подымали навстречу солнцу свои розовые султанчики.

На открытых массивах всходы хлебов погибли. Не собрали даже семян. А там, где стояли стеной «зелёные друзья», где было накоплено много снега и где была возможность в апреле и в начале мая, словно одеялом, закрыть влагу разрыхленным верхним слоем, чтобы сохранить её до конца июня, там намолотили по десять, а местами даже по двенадцать центнеров с гектара.

Многие окрестные села жили на государственных хлебных и фуражных ссудах. А в колхозе «Новая семья» и семенами себя обеспечили и на трудодень выдали по килограмму пшеницы…

Осень тоже стояла на редкость сухая. Пласты зяблевой вспашки были похожи на кирпичи. Лемеха у тракторных плугов приходилось клепать два раза в день. Такой уплотнённой и сухой земли Павел Прохорович не видел за всю свою жизнь…

Что сулит им нынешнее лето? Неужели новое испытание, третье по счёту?..

— Осенью я взял пробу, — рассказывал Шаров Штромину, — земля была, как зола! В ней оставался тот ничтожный запас влаги, который называют мёртвым. Ни одно растение не может воспользоваться им. Корни отмерли. Пустоши облысели. Бросовая земля. Только вспашка может спасти её. Но чтобы вспахать всё, нам нужна ещё одна тракторная бригада. И то не управиться в год. Многое надо пересмотреть. Вы знаете. Я говорил на пленуме крайкома…

— Вашими замечаниями заинтересовался Центральный Комитет, — сказал Штромин. — И ваш голос не одинокий… Будут хорошие новости!..

— Нас бы теперь подхватить под руку да помочь. Мы б рванулись вверх! По всем бы отраслям! И государству дали бы всякой продукции в два раза больше и подняли бы трудодень…

Но уже сейчас в Луговатке было чему поучиться. Если из других деревень ушла добрая половина населения, то здесь люди оставались на местах. И в такие тяжёлые годы всё же продолжалось строительство. Недавно выдали на трудодни денежный аванс. Теперь Шарова уже никто не привлекал за это к ответственности. Наоборот, из Москвы приехали экономисты изучать новшества.

Колонна автомобилей остановилась в полях, защищённых лесными заслонами. Севооборот там вступил в свой третий круг. Все вышли из машин и собрались возле той кромки лесной полосы, которая уже освободилась от снега. Пахло прелыми прошлогодними листьями и снеговой водой. Но более всего был приятен тонкий аромат только что проснувшихся, слегка набухших клейких почек бесчисленных тополей, что стояли рядами поперёк всей Чистой гривы. На обочине, пригретой солнцем, уже сияли золотые капельки цветов мать-и-мачехи. А высоко в небе жаворонки рассыпали задорную трель — хвалу весне.

Вторая половина лесной полосы утопала в снегу. Оттуда белое крыло сугроба раскинулось так широко, что всё ещё оберегало добрых две трети полевой клетки.

Те из гостей, кто был обут в сапоги, прошли через сугроб, проваливаясь по колено в зернистый снег. Шарова расспрашивали, насколько велик был снежный покров зимой.

Сугроб закончился тонким стеклянистым гребешком. Дальше — талая земля, от влаги сизоватая, как спелый чернослив. Там ходили колхозники с лопатами, делали неглубокие бороздки и по ним пропускали ручейки, чтобы досыта напоить живой водой землю всей клетки, до самой опушки второй лесной полосы, где белели прямые, как свечи, стволы молодых берёзок, выращенных Василием.

— Если на этом поле, — говорил Шаров, — сохранить влагу до июньской жары, тогда мы опять будем с хлебом.

— Вы что же — четвёртую засуху ждёте?!

— Ждать — не ждём, а на всякий случай готовимся…

Среди гостей был Забалуев.

…Три года назад, Векшина привезла его в отдалённую маленькую артель «Прогресс», расположенную среди гор и лесов. Едва они успели войти в переполненную контору перед началом собрания, как по углам захихикали молоденькие просмешницы:

— Глядите — жениха примчали на смотрины! Лысого!

— Вроде — староват…

— Наверно, больше никуда не пригодился…

Софья Борисовна слышала эти насмешки, потому и говорила долго о его опытности, о его энергии, даже о славе упомянула.

Он сидел, задумчиво опустив голову. Да, была когда-то у него слава, но непостоянная, вроде вешней воды на заливных лугах. Разлилась вода толстым слоем, всюду разлилась, докуда достигал глаз, и Сергей Макарович чувствовал себя карасём на выгуле: привольно, куда вздумал, туда и плыви. Но вот начала скатываться вода, всё быстрее и быстрее, оголились луга, пересохли озёра, и в жабрах захрустел сухой песок — дышать стало нечем!.. Сам виноват — засиделся на одном месте. Пора — в новый водоём. И здесь он себя покажет. Сызнова выйдет в знатные… Он поднял голову. На трибуну шагнул твёрдо и уверенно. Говорил о высоких урожаях, обещал богатый трудодень. Его приняли в колхоз и тут же избрали председателем.