Хозяйство было небольшое. Председателю записывать ничего не требовалось, — всё умещалось в голове.

Хлеб сеяли на маленьких полосках, окружённых лесами. Засухе в эту благодатную долинку был заказан путь. Хлеба и травы там росли хорошие, и в эти трудные годы артель «Прогресс» чаще всего занимала в сводках второе место после «Новой семьи». Кое-кто уже опять ставил Забалуева в пример, а сам он на собраниях и совещаниях громогласно заявлял:

— Обгоню!.. Выйду на первое!..

Теперь он молча ходил по сугробу, косо посматривал на лесную защиту и про себя дивился: «Ишь ты! Вырастил!.. Вон какие деревья вымахали! Кто бы мог подумать. Ведь садил-то прутики…»

Огнев спросил без всякого умысла:

— Ну, какое, Сергей Макарович, твоё мнение?

— А тебе чего надо? — огрызнулся тот. — Чего ты выскакиваешь вперёд других? Мнение, мнение… Дай срок. Потерпи. А я скажу. Скажу. Я не привык молчать…

Сергею Макаровичу уже трудно было удержаться, и он начал пенять:

— Ты посчитал: Забалуев кончился! Остаётся только в сторожа пойти! А сам-то ни тпру, ни ну… Ваша «Победа» всё время где-то внизу сводки… — Он погрозил пальцем. — А насчёт меня ошибся: рано закапывать Забалуева! Рано! Его ещё в ступе не утолчёшь!

— Да что ты, Сергей Макарович? Что ты? — пытался унять его Огнев. — Я тебе желаю добра, успехов…

— Я давно Сергей. И давно Макарович… Видал дуплистые деревья? Те падают от малого ветра. А звонкие, у которых нутро крепкое, те стоят долго. Им ничто нипочём. Бывало, ударишь обухом — звенит сосна, как медная. Вот и я такой же!.. А ты обрадовался…

Прислушиваясь к шумному разговору, знакомые и незнакомые люди уже начали посмеиваться. Огневу ничего не оставалось, как отойти от своего громкоголосого собеседника…

После осмотра полей все вернулись в село и направились в двухэтажный каменный клуб, где было назначено выездное заседание учёного совета сельскохозяйственного института.

Василий издалека заметил Капу в её диковатом оранжевом платье. Она шла серединой улицы, замедляя шаг против каждого дома, чтобы все успели разглядеть — на ней новое платье. Шёлковое!

— Как там заседание? — спросил Бабкин, останавливаясь поговорить с ней. — Не скоро начнётся?

— Я про то не знаю, — мотнула головой Капитолина, поправляя шпильку в волосах. — Чего мне там? От заседания на трудодни копейка не прибавится!..

Капа дёрнула Василия за рукав пиджака и расхохоталась:

— Замуж вышел в чужую деревню, а о своей всё-таки тоскуешь? Ага? Я так и знала, что будешь сохнуть!

— Ты всё такая же…

— А чего мне унывать? Во мне веселья — как дрожжей в хорошем тесте! Ха-ха…

Бабкин завёл разговор о саженцах винограда, которые ему хотелось взять у них и увезти в Гляден.

— У Тыдыева спроси, — сказала Капитолина. — А я нынче даже не видала, как виноград у него растёт. В саду бываю редко. Я — жена бригадира! Могу и повольготничать!.. Не смотри на меня букой. Это я с тобой так разговариваю. А другим отвечаю: «Детная мать. Ребятишек кормлю»…

— Зачем же тебя в школу садоводов посылали? — покачал головой Василий.

— За Тыдыевым! — расхохоталась Капа громче прежнего, но тут же перешла на серьёзный тон. — Ты — молодец! В ту первую весну нашёл ко мне подход: на звено поставил! И я, ты помнишь, всегда была впереди! А теперь, подумай, меня обратно задвинули в рядовые. Да ещё хотели — под начальство к своему мужику. А мне что-то не хочется. Не заманивает меня такая работа, когда большого спросу нет. Показать себя не на чем. Лучше я дома позагораю. А Тыдыеву хватит того, что в горнице по ночам верховодит. Ха-ха… Ко мне ни с какой стороны не подцарапаешься: минимум трудодней я вырабатываю, когда от колхоза на базаре торгую…

— Нетяжёлая работа.

— Пусть Шаров свою жену выведет на тяжёлую-то. Ты ему подскажи. Я погляжу на неё. И, может, на денёк тоже выйду.

— Ой, Капитолина, Капитолина! Обманулся я в тебе!..

— А я довольная. Мне за Тыдыевым — хорошо! Хоть ревнивый, но не скупой. Хожу в шелках! — Она повела плечами. — И воспитывать меня теперь — не твоя забота…

Они расстались, не простившись.

Василий шел и думал: «Хорошо, что не она, а Тыдыев заведует садом… Он в работе ровный. А Капа то вырвется вперёд, то от всех отстанет. Вот и пойми такую… Нет, понять её нетрудно. Тот раз про ключ к ней сказал Герасим, теперь — она сама. А Павел Прохорович забыл об этом, хотя и разговаривали при нём: решил не подбирать ключа, а так: сказано — делай. Это Капитолине — поперёк характера».

Он окликнул Капу и, когда та oглянулась, сказал:

— Говорят, всех приглашают в клуб. Приходи. Может, тебя помянут.

— За здравие али как? Ха-ха…

— Добрым словом, конечно…

— Спасибо, бригадир, за твои заботы! — Капитолина помахала рукой. — Я подумаю. Ежели сердце поманит — прибегу.

В новом клубе, которого Василий ещё не видел, было сыровато. Пахло кирпичом и сосновыми досками.

Над сценой, на красном полотнище — слова Мичурина: «Мы не можем ждать милостей от природы; взять их у неё — наша задача». Как бы в подтверждение этих слов, у стены стояли снопы пшеницы, овса, кормовых трав — свидетели урожаев за все послевоенные годы. Тут была и раннеспелая сибирская кукуруза, которую в своё время Шаров привёз от Петренко, развёл в своём огороде, а в прошлом году уже вырастил в поле. Рядом с высокими снопами пшеницы, собранными с тех участков, которые были защищены лесными полосами, стояли маленькие, хилые, с короткими и тощими колосками — из полей, открытых всем ветрам, где зимой не бывает снега, а летом властвует губительная жара. В мешочках — зерно. В одних — крупное, тяжёлое, как бы литое из красной меди со стекловидным оттенком, в других — мелкое, щуплое, бледное. Вот то, что взял человек от земли, а вот — её скупая милостыня.

Забалуев брал щепотку зерна, рассматривал, пересыпая с ладони на ладонь, «пробовал на зуб» и шёл к другому мешку:

— У нас лучше!

— У вас, говорят, полоски, как на огороде гряды! — заметил Василий, которому надоело забалуевское хвастовство. — Чего же равнять?!

— Ишь ты! — Сергей Макарович покачал головой из стороны в сторону. — Воробей зачирикал! Из дорогинской скворешни! У тестя да у бабы научился! Своего-то голоса нет?.. Ладно. Я не обидчивый. — С размаху хлопнул Бабкина по плечу. — Приезжай в гости. Медовухой угощу. Покрепче той! Помнишь?..

Члены учёного совета и гости уже успели осмотреть выставку и разместились на скамьях, сколоченных из широких плах. Звонок сзывал запоздавших. Василий отыскал Огнева и сел рядом с ним.

На сцене — длинный стол, с его кромки свешивалась в зал огромная карта лесных насаждений Чистой гривы. За столом — директор сельскохозяйственного института. Он медленно, как судья, которому предстояло вынести приговор, перелистывал толстую рукопись в зелёном коленкоровом переплёте. На трибуне — Шаров, прямой, высокий. Очки в коричневой роговой оправе делали его лицо незнакомым. Он рассказал о севообороте и обработке земли, об урожае по всем культурам, за все годы.

— Умно! — отметил шёпотом Огнев, повернув голову к Бабкину. — Такую засуху сломил! Это всё равно, что на фронте опрокинуть сильного противника!..

— Всё это — лишь маленькая частица того, что нужно п-предпринять для п-преобразования земли. — От волнения Шаров слегка заикался. — И мне не удалось бы сделать ничего, если бы у меня здесь, на Чистой гриве, не было п-предшественников и учителей. П-первый лесной заслон вокруг сада вырастил Трофим Тимофеевич Дорогин. Ему земной п-поклон. Его п-примеру п-последовал Филимон Бабкин…

«Жалко, мамы здесь нет, — подумал Василий, глядя на Шарова благодарными глазами. — Задержалась она в Кедровском районе с зимовкой скота».

Той порой Шаров успокоился и уже говорил чётко, без заикания:

— В этом зале сидят мои многочисленные помощники. Без них, без их труда, я не смог бы написать диссертации. Приношу всем глубокую благодарность. — Павел Прохорович приложил руку к груди. — Прежде всего Василию Филимоновичу…