— Почему не зашёл к нам? Хотя ведь… папы, к сожалению, нет: к вам уехал.
Ему было бы приятно ещё раз зайти в дом Дорогиных и почувствовать себя её гостем. Кто знает, может, у неё найдётся какое-нибудь сердечное слово? Ведь она не высвобождает рук, не отводит глаз.
— Я каждый день вспоминаю… — говорит Вера тихо, тепло. — Хорошо у тебя в избушке!..
— А я-то… Если б ты знала!.. — Вася, позабыв о том, что они здесь не одни, притягивает её пальцы к своей груди. — Я всё время…
И вдруг на его плечо легла тяжёлая рука Забалуева.
— Вот ты где!.. Гость нежданный! Девичий пастух!..
Вера, не проронив ни слова, исчезла в толпе.
А Сергей Макарович продолжал громко пенять;
— Успел прильнуть!.. А вроде не за этим тебя колхоз к нам прислал? Не возле юбок топтаться. Нет!
В душе Сергея Макаровича с юных лет, с той злополучной ночи, когда он был пойман в саду, гнездилась неприязнь к Дорогину. С годами она не ослабевала, а даже усиливалась. Это оттого, что старик — упрямый, ершистый, всё делает по-своему, к председателю — никакого уважения. И Верка уродилась в отца. Не такую бы надо сноху в дом. Не такую. Но, что поделаешь? Придётся породниться: все знают — Сенькина невеста. Если она не дождётся и выскочит за другого, люди будут смеяться: «Трёкнулась! Забалуева погнушалась!» Такое стыдно будет слушать. Вот потому-то, скрепя сердце, он и присматривает за Веркой.
«Ишь, коршун выискался! — про себя продолжает ворчать на Васю. — Нет, из нашего гнезда цыплёнка не унесёшь! У нас ещё ни одна девка в чужой колхоз замуж не выходила! Нет, нет!»
Но, на всякий случай, вслух говорит:
Гармонист неважный. А вот мой сын, бывало, заиграет — ноги сами притопывают! Ой, хорошо играет! Лучше всех! Особливо для своей невесты, для Веры… Понимаешь, мимо кладбища никто с Семёном не ходил, — все боялись: не ровен час, покойники повыскакивают и запляшут под гармошку!..
Сергей Макарович захохотал, надеясь, что те, кто слышал разговор, отзовутся весёлым смехом, но все молчали. А Вася стоял растерянный — уходить или переждать?
У Забалуева вдруг смешинка застряла в горле, и лицо стало насторожённым: «Нельзя оставлять настырного парня. Буду возле себя держать, как бычка на верёвочке…» И Сергей Макарович объявил:
— Тебе в президиуме полагается сидеть. Как гостю.
Вася неохотно прошёл за сцену, где находились делегаты. Как бы ускользнуть от них? Сесть бы в зале. Рядом с Верой. Шёпотом сказал бы ей недосказанное. И она ведь тоже хотела что-то сказать… Жаль, по дороге в Гляден разминулись с Трофимом Тимофеевичем… А теперь придётся вместе со всеми делегатами встречать Новый год у Сёмкиного отца. Постыло всё… Постыло…
За спиной тяжело шагал грузный Забалуев. Он думал о сыне:
«Образумился бы Семёнко да отступился от Верки. Сам. Ну, чего ему стоит? Оставил бы её на бобах. Вот бы хорошо-то! Пойдёт про неё дурная слава: «Женихи обегают зубастую!» В девках прокукует век… Но Семёнко ей письма пишет. И говорят, все про женитьбу… А этого ухажёра надо отвадить. Первым делом у себя дома оглушить медовухой. Такого плюгаша можно свалить двумя стаканами, а потом — людям напоказ. Пусть посмеются…»
Открыв собрание, Забалуев прочёл с трибуны обязательства своего колхоза, долго говорил о том. что в соревновании с луговатцами они выйдут на первое место.
Вася смотрел в зал, пытаясь отыскать Веру. Но её там не было.
Узнав о приезде Дорогина в Луговатку, Желнин сказал Шарову:
— Вот кому, слушайте, надо предоставить слово для новогоднего поздравления.
— Трофим Тимофеевич уже согласился. Но ваше выступление — само собой. Уговор дороже всего.
Пока Дорогин говорил перед микрофоном, Андрей Гаврилович, сидя в углу небольшой радиостудии, стены которой были скрыты за тяжёлыми занавесями, просматривал свои наброски, сделанные карандашом на маленьких листках.
Слово хлеб для Желнина было священным, как слово Родина. С детских лет пастушонок Андрейка привык дорожить каждой крошкой. Обронить кусочек — считалось грехом. Бывало нечаянно перевернёшь калач на столе — мать даст затрещину: «Не клади хлеб вниз головой!..»
— «Хлеб наш насущный…» — перечитал Андрей Гаврилович первую строку краткого наброска своей будущей речи. Этими словами в детстве начинался каждый день.
Их провозглашал отец перед чужими, чёрными от времени, иконами, всякий раз в ином доме, — пастухов крестьяне кормили по очереди, подённо. После смерти отца пастуший кнут перешёл по наследству к старшему сыну Сидору, и маленький рябоватый Андрейка вместе с братом бормотал эти слова в угоду набожным хозяевам, не вдумываясь в смысл. Позднее он понял, что насущнее хлеба, действительно, нет ничего на свете. Это случилось в засушливый год, когда не только рожь в поле, а даже трава на лугах сгорела подчистую. Зимой во дворах не мычали коровы, не блеяли овцы, не кудахтали куры — все пошли под нож. Братья забросили на чердак пастушьи кнуты и отправились в Питер — на заработки. Вскоре к ним приехала мать. В Лаптевку они так и не вернулись…
Сибирь, как богатый хлебный край, впервые открылась перед Желниным в голодный семнадцатый год. Он приехал сюда вместе с другими посланцами петроградских рабочих, чтобы обменять на хлеб зажигалки и лампы, чайники и кастрюли, топоры и пилы. В ту осень он и услышал впервые о Чистой гриве: «Там от пшеницы амбары ломятся!» — говорили в совдепе. Необъятные просторы поразили его: «Земли-то сколько! Какое богатство!..» В Луговатку он въехал поутру. Женщины были заняты стряпнёй. Всюду пахло горячими шаньгами да блинами. Тут его завалят хлебом! Где ему обосноваться на квартиру? Выбрать бы дом получше да хозяев поприветливей. Вспомнился наказ старшего их группы: «Ищите фронтовиков. Из бедноты. На них опора». Желнин так и сделал. Ему показали избу Кузьмы Венедиктовича Попова. Там его приветили. Днями хозяин вместе с ним ходил по домам, расхваливал добро, привезённое с завода. Вечерами к Поповым собирались соседки, пряли куделю и пели «проголосные» песни. Запевала сама хозяйка — Анисья Михайловна. У неё был такой мягкий и сочный голос, что нельзя было не заслушаться. Андрей как бы видел перед собой и шатёр дружины Ермака, и байкальские волны, и тайгу со звериными узкими тропами, и степной ковыль. И тогда он подумал: «А ведь не унылый, не угрюмый здешний край. Жизнь была мрачной и тяжкой. От неё на всё падала тень, как от чёрной тучи. А вот жизнь переменится, и природа заиграет…»
Хлеба он выменял только пять мешков. Бородатые мужики, с волосами, лоснящимися от масла, отвечали: «Нет у нас лишнего. Нет. Свиньюшек надо кормить… А полежит пошеничка в амбаре — не в убыток: ещё приедете, побольше товару привезёте — подороже дадите…»
…Диктор подошёл предупредить, что Дорогин заканчивает речь. Андрей Гаврилович, очнувшись от раздумья, встал и, держа листки перед собой, направился к микрофону.
Стрелки часов приближались к двенадцати. Андрей Гаврилович закончил речь призывом к хлеборобам Чистой гривы: страна ждёт от них увеличения посевов пшеницы и высоких урожаев!
Поздравив слушателей с Новым годом, Желнин повернулся к Трофиму Тимофеевичу и пожал ему руку.
Утром Шаров знакомил гостей с хозяйством артели. На улице к ним подошёл Желнин. Он был в чёрном пальто, в пыжиковой шапке-ушанке; поздоровавшись со всеми, шутливо спросил председателя:
— Меня не приглашаете?
— Нет, почему же… — смутился Павел Прохорович. — Я думал, вы просто приехали отдохнуть… К тому же, вы тут всё и всех знаете…
— Знал когда-то… Но у вас всё новое…
Навстречу им шёл старик с обвисшими белыми усами, в полувытертой чёрной папахе, которую так и хотелось обмотнуть красной лентой партизана 1919 года, в позеленевшем от времени полушубке, опушённом барашком по борту и косым карманам. Ясно виднелась полоска, натёртая ремнём, которым когда-то подпоясывался этот человек.
— Привет Кузьме Венедиктовичу! — Андрей Гаврилович потряс руку старика. — С Новым годом, дорогой! Ты всё такой же прямой, как лиственница!..