— К ней собралась лень из семи деревень. Другим не осталось.

— А всё же, куда-то надо определить, хоть для счёта.

— Может, у неё задор разыграется. Может, в саду её на работу потянет, — заступился за Капу Кузьма Грохотов. — Надо завсегда человека на лучшее подбивать.

— Для продажи ягод сгодится, — сказала Катерина Савельевна.

И Вася не стал возражать.

Теперь он про себя усмехнулся: «Это называется — укрепили бригаду!..»

Когда план поставили на голосование, Капа, отбросив шелуху семечек, поднялась со скамьи:

— А я не согласная!

Девушки из переднего ряда, усмехаясь, оглянулись на неё. Чего путного может сказать эта перелётная хохотушка?!

Вася постучал по столу карандашом, зажатым между безымянным пальцем и мизинцем. Не скажет ли Капа что-нибудь толковое? План велик. Тяжёл. Может, хоть к её словам прислушается председатель?

— Говорите, товарищ Кондрашова! — подбодрил Шаров.

Переспросив, сколько земли отводится под новые посадки малины, Капа замахала короткими, полными, как бы перетянутыми в кистях, руками:

— Маяты с малиной не оберёшься. Привередливая больно. Скажем, сегодня сняли урожай, послезавтра опять тем же кругом идите с корзиной. Из всех ягод — самая хлибкая. Покамест везёшь, до базара — в корзинах помнётся, с утра не распродашь — к вечеру закиснет, хоть в стаканы сок разливай. Покупатели обегают такую. Уж я-то знаю, чего базар требует. По моему соображению, малины хватит в старом саду.

Вася примолк. Не о том она говорит. Надо обо всех ста гектарах. Как с ними управиться?

Шаров спросил, чем заменить малину. Капа назвала крыжовник. Ягоды вкусные, крепкие. Неделю пролежат — не испортятся. Можно возить хоть за двести километров.

— Ну уж, придумала — крыжовник! Об его колючки руки в кровь издерём.

— Собирай с него ягоды сама!

— И соберу! — запальчиво подняла носик Капа. — Обойдусь с колючим, как с миленьким! Вот увидите!

— Пообнимайся с ним: он тебе кофту располосует!

— А я брезентовый фартук сошью. И рукавицы…

Девушки прыснули со смеху:

— Ой, уморила!.. Ягоды в рукавицах брать!..

— Ты, Капка, собачьи мохнашки приспособь!..

— Подавишь крыжовник, как медведь малину!..

— А вот увидите!..

Шаров приподнял руку.

— Я вам скажу, дельное предложение внесла Капитолина Матвеевна.

Капа окинула девушек торжествующим взглядом:

«Ну, что?! Не по-вашему вышло, а по-моему!.. Председатель даже взвеличал Матвеевной!..»

— Учтём поправку, — пообещал Шаров и взглянул на садовода. — Так?

Бабкин промолчал.

Подогретая успехом, Капа завела речь о том, что её волновало больше всего:

— На собраниях говорите о разных постройках, ровно сказки рассказываете, в план пишете каменные дома, а про трудодень молчите.

Это неправда, — нетерпеливо заметил Вася. — Мы с вами обсуждали…

— А ты не тарахти — послушай, что дальше скажу. Отстаём от других колхозов. Вон в «Колоске»…

— Нашла пример! У нас электрический свет горит, а они, слышно, всё ещё нюхают копоть из керосиновых ламп.

— Только этим и попрекаете. А светом себя не обтянешь!

По комнате загулял шумок: одни смеялись над Капой, другие подзадоривали её. Она повысила голос:

— Правду говорю: про людей у нас забывают. Всё на строительство да на строительство. Трудодню по деньгам роста не видно.

Васе было неприятно, что в молодёжной бригаде затеялся такой «отсталый разговор». Он не мог молчать и сказал об этом.

— Ты мне отсталостью в глаза не тычь, — рассердилась Капа. — И не сули праздник на старости лет. На что он мне? Я хочу сегодня ходить в хороших туфлях, чтобы городским ни в чём не уступать!

— Что ж, выходит — пятилетку не строить, а всю прибыль— тебе на наряды?

Девушки опять зашумели. Капа не сдавалась, но голос её постепенно ослабевал и терялся…

После собрания, оставшись наедине с бригадиром, Шаров сказал:

— А Капитолина, по-моему, теперь на месте. У неё появилась искорка интереса к делу. А где есть искра, там можно разжечь огонь. И критиковала правильно. Увлеклись малиной.

— Я говорил: хватили через край!

— О трудодне сказала за всех. Как ты смотришь?

— Я? — задумчиво переспросил Вася и, махнув рукой, будто решаясь на отчаянный поступок, заговорил с упрямым раздражением. — Тяжело мне будет с такими, как эта…

— Постой, постой, — перебил его Шаров. — Не пойму я тебя. Ты просил добавить людей, а теперь открещиваешься.

— От бригадирства отказываюсь.

— Вот тебе раз! На крутом подъёме вздумал выпрягаться! Ну, знаешь ли… Не твои это слова.

Шаров с таким осуждением посмотрел ему в глаза, что Вася уже не ждал ничего хорошего.

— Трудно мне, — буркнул он. — Поставьте кого-нибудь постарше…

— А ты спрячешься от трудностей?

— Нет, ни от какой тяжёлой работы я не уклоняюсь.

А от бригады отказываюсь. Сто гектаров! Забот больно много.

— И тебе хочется поискать, где их меньше? Напрасное занятие. Да комсомольцу это и не к лицу.

— Я сразу говорю: не справиться мне.

— А на твоем месте другой счёл бы за честь. Такой сад, доверяем! Подумай, Василий Филимонович. А то ведь…

— На комсомольском собрании поставите? Дело ваше.

— Я в отцы тебе гожусь, — сказал напоследок Шаров. — И добра желаю.

Не ответив ему, Вася ушёл с опущенной головой.

Бабкины жили в старом пятистенном доме с белёными углами и голубыми ставнями. Сосновые брёвна давно успели почернеть, но углы и окна молодили домик, и он попрежнему выглядел светлым и весёлым, будто горе не коснулось его жильцов.

Как всегда, снег от простых жердяных ворот до тесового крыльца не только откидан лопатой — отметён метлой. Вон чернеет она в уголке возле ступенек, словно поставил её туда, на привычное место, сам Филимон Иванович…

Векшина приостановилась, чтобы перевести дыхание. Не легко приходить, хотя и не первым, печальным вестником. Люди, потерявшие на войне своих близких обычно не верили бумажкам о похоронах. Может быть, ошибся писарь? Может, придёт другое, радостное уведомление? Завтра или послезавтра почтальон принесёт письмо… Ждали неделями, месяцами, годами. И вот наступала минута, когда очевидец смерти обрывал последнюю ниточку надежды. Софья Борисовна знала, что это тяжелее первого печального известия, и, вместо утешения вдов и сирот, подробно рассказывала о боевых подвигах их родных, её однополчан. Сейчас, направляясь в дом Катерины Бабкиной, она старалась припомнить всё то, чему была свидетельницей, и то, что довелось ей слышать о Филимоне Бабкине от его друзей.

В сенях был знакомый запах сухой рогозы, и мягкий коврик, связанный из той же озёрной травы, привёл к двери, утеплённой тоже рогозой.

Через секунду Софья Борисовна, перешагнув порог, увидит кедровые лавки и лиственничные плахи пола, протёртые с песком; в переднем углу — портрет Будённого и отрывной календарь… Круглолицая хозяйка, одетая в широкую юбку с оборкой, в светлую кофту, прилегающую к крепкому стану, и повязанная белым платком поверх ушей так аккуратно, что углы на затылке напоминают большую бабочку, встретит сначала лёгким поклоном, а потом пожмёт руку до хруста в суставах.

Да, в доме всё оказалось прежним, но сама хозяйка выглядела иначе: на ней была строгая юбка, простенький мужской пиджачок, голова повязана чёрным платком и узел не на затылке, а под обмякшим подбородком. По-иному надетый платок отбрасывал тень на глубоко запавшие глаза, и лицо, покрытое ранней сеткой мелких морщинок, до неузнаваемости потемнело. Приветливого поклона Софья Борисовна тоже не увидела, рука хозяйки не протянулась навстречу. Взглянув на гостью, Катерина Савельевна вздрогнула так же, как в райвоенкомате, в тяжкий для неё день. Там какой-то военный, кажется офицер, подал ей узенькую бумажку. Его слова, которых она не запомнила, так сразили её, что она, дрожащая и бледная, едва смогла выйти в коридор. Офицер, поддерживая под руку, не утешал. Он сухо добавил: