— Теперь у многих горе…

Она мысленно повторила эти страшные слова и не расплакалась, — лишь заскрипели до боли сжатые зубы…

Сейчас слёзы полились так безудержно, что Катерина Савельевна закрыла лицо руками.

Векшина, побледнев, шагнула к ней, тихо, бережно отняла покорные руки от заплаканного лица и чуть слышно заговорила сдавленным голосом:

— Не надо, Катерина… Не надо…

Ей хотелось сказать: «Я тоже потеряла…» Но она больше не могла вымолвить ни слова; чувствовала — вот сейчас обнимет Катерину и сама расплачется горше её.

— Нет, нет, только не это, — мысленно говорила себе. — Крепись, Софья…

Она стиснула руки Катерины, и этим было передано всё — и глубочайшее сердечное сочувствие, и своё горе, полностью ещё не высказанное никому, и то душевное ободрение, которое могло высушить слёзы.

Они ещё долго не находили, — да и не искали, — слов для разговора; с полузакрытыми глазами сидели на лавке и крепко держали одна другую за руки.

Потом Векшина спросила тихо и мягко:

— Сын-то где у тебя, Савельевна?

— Дома он, дома, — отозвалась Катерина, подымая глаза. Последние крупные слезины растеклись широко по щекам, заполняя морщинки. — Васю в армию не взяли из-за его оплошности: пороху в ружьё переложил, — на правой руке два пальца, как ножницами, отстригло. И щёку обрызнуло… Васятка — моё утешенье. Если бы не он… Не знаю, как бы я пережила…

У Софьи Борисовны задрожали смеженные веки. Катерина Савельевна заметила это и сжала её руки сильнее прежнего.

— И ещё то помогло, что я всё время была на народе, — продолжала она. — Нельзя было горе на показ выставлять, — у людей своего хватало. Вот и держалась. А тебя увидела — не смогла совладать.

— Теперь ты на ферме командуешь?

— Там.

Дверь скрипнула. Вошёл Вася и остановился у порога.

Женщины взглянули на свои руки и расцепили их.

Вася поздоровался и стал тихо раздеваться.

Распахнув пальто, Софья Борисовна вынула из внутреннего кармана маленький свёрток. Он был перевязан простой льняной ниткой, оторванной, вероятно, от того клубка, который Катерина Савельевна положила мужу в котомку.

Векшина передала свёрток Васе.

— Наследство… — промолвила она и опять села возле Бабкиной.

Перекусив нитку, Василий стал осторожно развёртывать на столе старую газету, словно боялся порвать на полуистёртых сгибах.

Векшина рассказала о ночной переправе через реку, о последних часах жизни Филимона Бабкина, и руки Василия замерли на свёртке: он слушал, едва переводя дыхание.

— К рассвету наш огневой вал передвинулся от берега в степь. По всему фронту наступление началось. Но Филимона Ивановича уже не было в живых… Похоронили мы его на высоком берегу, под старым приметным дубом. Могучие сучья пообломаны снарядами, ствол исщепан… А дуб всё-таки не сдался: стоит с поднятой головой.

И река видна оттуда, и поля — далеко-далеко… — Она вздохнула. — В вещевом мешке я нашла вот это…

Вася зашелестел ветхой бумагой. Когда он, отложив газету в сторону, развязал один из двух узелков с вялеными ягодами, Векшина спросила:

— Крыжовник?

— Да.

— Под Ленинградом собран. Там было опытное поле, росли гибриды. Наши учёные не успели вывезти их в тыл, но бирки уничтожили. Где и что растёт— враг не мог понять. А Филимон Иванович от кого-то слышал, что на то опытное поле ещё в начале тридцатых годов из Алтайских гор привезли дикий крыжовник. Там скрещивали с культурными сортами… Земля была изрыта воронками, перепахана снарядами. Один куст каким-то чудом уцелел. Филимон Иванович собрал крыжовник в пилотку…

Катерина Савельевна встала и долго смотрела на сухие сморщившиеся ягоды, потом опустила руку на голову сына и медленно пригладила волосы.

Вася пощупал второй узелок.

— Кажется, косточки вишни…

В узелке лежала записка: «Северная черешня. Какой сорт — не знаю. Может удастся осибирячить. Ежели испугается мороза — будем прятать под снег».

Отец писал для себя, а сейчас его слова превратились в завещание.

Свёртывая записку, Вася глубоко вздохнул.

Нет, он не уйдёт из сада. Там всё связано с именем отца. Это о нём поют птицы на утренней заре. Это его труд, заботы и любовь к растениям вознаграждают яблони обильным, год от году возрастающим урожаем. Вася будет продолжать его дело.

В конторе колхоза «Новая семья» людно бывало только в часы заседаний правления. В другое время там не толпился народ, никто не спрашивал себе работы, — все заранее знали, куда идти и что делать.

Векшина пришла ранним утром. Кроме счётных работников, она увидела там только Шарова да Ёлкина. Сидя за большим столом, на углах которого стопками лежали справочники по сельскому хозяйству, каждый из них перелистывал свой экземпляр рукописи. Это был один из разделов пятилетнего плана колхоза, только что перепечатанный на машинке.

Софья Борисовна подсела к столу и тоже стала просматривать план. Она заметила, что посевы картофеля значительно меньше, — чем в районном плане, и потребовала внести поправку. Шаров возразил. В прошлом году много картошки замёрзло в поле, — не сумели вывезти. Вот если бы у них был не один полуразбитый грузовик, а десятка два, тогда иное дело. Раньше здесь сеяли лён и коноплю. Почему район сейчас включает в план только зерновые да овощи? И почему «спускают» план сверху. Колхозники сами знают что им сеять.

— Свои порядки думаешь заводить? Напрасно. Сверху виднее. Планы — закон. А дисциплину ты, надеюсь, не забыл?

— Нам нужны высокодоходные культуры.

— Против конопли не возражаю. Можете попробовать. Но по картофелю не снижайте. Строго спросим. Вот так.

Шаров покосился на китель Векшиной: ещё не успела привыкнуть к тому, что погонов-то уже нет на плечах.

Ёлкин давно порывался рассказать о чём-то значительном, и Софья Борисовна повернулась к нему:

— Ну Фёдор Романович, выкладывай, что у тебя накопилось.

— Разногласие у нас. Большое разногласие, — запальчиво начал Елкин. — Вот уже перепечатываем проект плана, а всё спорим. Я — за строительство домов, а Павел Прохорович — против. Категорически возражает.

— Откуда ты взял, что я против? — пожал плечами Шаров. — Спор идёт о первоочередности. Всему своё время. В следующую пятилетку, вероятно, можно будет включить.

— Ну, а что говорит народ?

— Конечно, за строительство! У многих углы промерзают, крыши протекают. Завалится избушка у какой-нибудь вдовы да придавит детишек — кто будет отвечать? Шаров! В первую голову — он.

— Подремонтируем.

— Я предлагаю: записать в пятилетку полтораста каменных домов! Полтораста! Не меньше!

— Размахнулся! Да ведь и в городах-то ещё многие живут в деревянных домиках. В старых и ветхих. Очень многие! А ты…

В ту пору нередко желаемое принималось за действительное. Векшина поддалась этому настроению. Ей хотелось, чтобы Луговатка в короткий срок превратилась в показательный посёлок, и она сказала:

— Перестройку деревни нужно включить в план. Понятно, не полтораста домов, но для начала… И клуб необходим.

— Вот видишь! — подхватил Елкин, чуть не подпрыгнув со стула. — Забота о людях — первая задача! Самая первая!

— А я считаю, — убеждённо продолжал Шаров, — что ссуду мы можем просить только на производственные затраты. И только при этом колхоз встанет на ноги. Иначе мы его разорим…

Спор продолжался и после отъезда Векшиной. У Елкина оказались сторонники. Они обвинили Шарова в ограниченности, и тот уступил, но сделал оговорку:

— А начнём, я вам скажу, всё-таки с производственных построек.

Недели три спустя колхозная пятилетка обсуждалась в крайкоме. Члены бюро одобрительно говорили об основных отраслях хозяйства. На последний год пятилетки запланирован средний урожай пшеницы двадцать центнеров с гектара!

— Тут верный прицел! — подчеркнул Желнин. — Есть за что бороться. В этом ценность плана. Не только для Луговатки, но и для других колхозов. Есть чему подражать!